5 декабря 2017 года от Анонимуса
“3дравствуй!” – кажется, первый альбом Глеба, где нет его фирменных шкатулочных колокольчиков. Вместо них стал – колокол.
For Whom the Bell Tolls.
Из «Духовных стихотворений» (другое название «Молитвы») английского поэта Джона Донна (1572—1631). 17-е стихотворение:
Нет человека, который был бы как Остров,
сам по себе, каждый человек есть часть Материка, часть Суши;
и если Волной снесет в море береговой Утес,
меньше станет Европа,
и также если смоет край Мыса и разрушит
Замок твой и Друга твоего;
смерть каждого Человека умаляет и меня,
ибо я един со всем Человечеством,
а потому не спрашивай никогда, по ком звонит Колокол;
он звонит и по Тебе.
Альбом “3дравствуй!” – это о нас, обо всех наших умерших друзьях, о нашей тоске по ним, о нашем страхе собственной смерти, о необходимости жить с этим всем дальше. Смерть кажется предельной степенью несвободы, бессмысленности, принуждения, и один из способов как-то пережить её неизбежность – понять, что даёт тебе смерть и принять её дары, тогда и только тогда ты получишь и себя, и свободу, и тогда ты станешь непобедим, говорит нам Глеб.
“— Любовь? Да, — бормотал Саня, — но она только запутывает и все
усложняет. Она делает попытку мучительной — и только. Да здравствует
смерть! Если мы не в состоянии постичь ее, то зато смерть позволяет понять нам, что жизнь — прекрасна. И это совсем не грустно, нет… Может быть, бессмысленно — да. Да, это бессмысленно” – отрывок из рассказа Шукшина “Залётный”
===========================================================
ЗАЛЕТНЫЙ (Василий Шукшин)
Кузнец Филипп Наседкин — спокойный, уважаемый в деревне человек,
беспрекословный труженик — вдруг запил. Да и не запил вовсе, а так — стал прикладываться. Это жена его, Нюра Заполошная, это она решила, что Филязапил. И она же полетела в правление колхоза и там устроила такой переполох,что все решили: Филя запил. И все решили, что надо Филю спасать.
Главное, всех насторожило, что Филя “схлестнулся” с Саней Неверовым.
Саня — человек очень странный. Весь больной, весь изрезанный (и плеврит, и прободная язва желудка, и печень, и колит, и черт его не знает, чего у него только не было, и геморрой), он жил так: сегодня жив, а завтра — это надо еще подумать. Так он говорил. Он не работал, конечно, но деньги откуда-то у него были. У него собирались выпить. Он всех привечал.
Изба Сани стояла на краю деревни, над рекой, присела задом в крутизну
берега, а двумя маленькими глазами-окнами смотрела далеко-далеко — через реку, в синие горы. Была маленькая оградка, какие-то старые бревна, две березки росли… Там, в той ограде, отдыхала душа.
Саня не то что слишком уж много знал или много повидал на своем веку
(впрочем, он про себя не рассказывал. Мало рассказывал) — он очень уж
как-то мудрено говорил про жизнь, про смерть… И был неподдельно добрый человек. Тянуло к нему, к родному, одинокому, смертельно больному. Можно было долго сидеть на старом теплом бревне и тоже смотреть далеко — в горы.
Думалось не думалось — хорошо, ясно делалось на душе, как будто вдруг — и в какую-то минуту — стал ты громадный, вольный и коснулся руками начала и конца своей жизни — смерил нечто драгоценное и все понял. Ну и что? Ну и ладно! — так думалось.
Бабы замужние возненавидели Саню с того самого дня, как он только
появился в деревне. Появился он этой весной, облюбовал у цыган развалюху, сторговал, купил и стал жить. Его сразу, как принято, окрестили — Залетный.
И, разумеется, — Саня, потому что — Александр. Его даже побаивались. И
все зря. Филя, когда бывал у Сани, испытывал такое чувство, словно держал в ладонях теплого еще, слабого воробья с капельками крови на сломанных крыльях — трепетный живой комочек жизни. И у Фили все восставало в груди — все доброе и все злое, когда про Саню говорили плохо.
Филя так и сказал на правлении колхоза:
— Саня — это человек. Отвяжитесь от него. Не тревожьте.
— Пьяница, — поправила бухгалтерша, пожилая уже, но еще миловидная
активистка.
Филя глянул на нее, и его вдруг поразило, что она красит губы. Он
как-то не замечал этого раньше.
— Дура, — сказал ей Филя.
— Филипп! — строго прикрикнул председатель колхоза. — Выбирай
выражения!
— Ходил к Сане и буду ходить, — упрямо повторил Филя, ощущая в себе
злую силу.
— Зачем?
— А вам какое дело?
— Ты же свихнешься там! Тому осталось… самое большее полтора года,
ему все равно, как их дожить. А ты-то?!
— Он вас всех переживет, — зачем-то сказал Филя.
— Ну, хорошо. Допустим. Но зачем тебе спиваться-то?
— Иди спои меня, — усмехнулся Филя. — Через неделю на баланс сядешь.
Вы меня хоть раз сильно пьяным видели?
— Так это всегда так начинается! — вместе воскликнули председатель,
бухгалтерша, девушка-агроном и бригадир Наум Саранцев, сам большой любитель “пополоскать зубки”.
— Всегда же начинается с малого!
— Тем-то он и опасен, Филипп, этот яд, — стал развивать мысль
председатель, — что он сперва не пугает, а как бы, наоборот, заманивает.
Тебе после войны не приходилось на базаре в карты играть?
— Нет.
— А мне пришлось. Ехал с фронта, вез кое-какое барахлишко: часы
“Павел Буре”, аккордеон… В Новосибирске пересадка. От нечего делать пошел
на барахолку, гляжу — играют. В три карты. Давай, говорят, фронтовичек,
опробуй счастье! А я уже слышал от ребят — обманывают нашего брата. Нет,
говорю, играйте без меня. Да ты, мол, опробуй! Э-э, думаю, ну, проиграю
тридцатку… — председатель оживился. Его слушали, улыбались. Филя крутил
фуражку меж колен. — Давай, говорю! Только без обмана, черти! А надо было,
значит, отгадать одну карту… Он их сперва показывает, потом у тебя на
глазах тасует и, значит, раскладывает тыльной стороной. Все три. Одну тебе
надо отгадать, туза бубей, например. И ведь все на глазах делает, паразит!
Вот показал он мне все три лицом — запомнил? Запомнил, говорю. Следи!..
Раз-раз-раз — перекидывает их. Я слежу, где туз бубей. Какая, спрашивает? Я зажал пальцем… Переворачиваем — туз бубей. Выиграл. Они мне еще дали выиграть раза три-четыре… Ну, и все: к вечеру и аккордеон мой, и часы, и деньги — как корова языком слизнула. Все проиграл. Попытался было силой отбить, но их там много оказалось. Так и явился домой с пустыми руками. Вот как, Филипп, зараза-то всякая начинается — незаметно. Ведь они же мне сперва дали выиграть, потом уж только чистить-то начали. Ведь мне все отыграться хотелось, все надеялся… Вот и отыгрался. Водка, она действует тем же методом: я тебя сперва ублажу, убаюкаю, а потом уж возьмусь за тебя. Так что смотри, Филипп, — не прогадай.
— Мне не восемнадцать лет.
— А она анкетные данные не спрашивает! Ей все равно… Работник ты
хороший, с семьей у тебя пока все благополучно… Просто мы предупреждаем тебя. Не ходи ты к этому Сане! Он, может, хороший человек, но смотри, сколько на него баб жалуется!..
— Дуры, — опять сказал Филя.
— Ну, задолбил, как дятел: дуры, дуры. Твоя Нюра — дура, что ли?
— И моя дура. Чего заполошничать?
— Да то, что ей семью разрушать не хочется!
— Никто ее не разрушает. Сама бегает разрушает.
— Ну, смотри. Мы тебя предупредили. А этого твоего Саню мы просто
выселим из деревни, и все… Он дождется.
— Не имеете права — больной человек.
— Найдем право! Больной… Больной, значит, не пей. Иди работай,
Филипп.
— Вызывали? — спросил вечером Саня, нервно подрагивая веком левого
глаза.
— Вызывали, — Филе было стыдно за жену, за председателя, за все
правление в целом.
— Не велели ходить?
— Та-а… што я, ребенок, што ли!
— Да, да, — согласился Саня. — Конечно, — и веко его все
подергивалось. Он смотрел на далекие горы. С таким выражением смотрел, точно ждал, что оттуда — вспять — взойдет солнце. Оно там заходило. — Ночью, часу в двенадцатом, соловьи поют. Ах, дьяволята!.. выкомаривают. Друг перед другом, что ли?
— Самок заманивают, — пояснил Филя.
— Красиво заманивают. Красиво. Люди так не умеют. Люди — сильные.
“Это ты-то — сильный?” — думал Филя.
— Уважаю сильных людей, — продолжал Саня. — В детстве меня колотил
один парнишка — сильней меня был. Мне отец посоветовал: потренируйся, поподнимай что-нибудь тяжелое — через месяц поколотишь его. Я стал поднимать ось от вагонетки. Три дня поподнимал — надорвался. Пупок развязался.
— А ты бы взял — раз послабей — гирьку, привязал бы ее на ремешок да
гирькой бы его по башке. Я тоже смирный был, маленький-то, ну один извязался тоже, проходу не дает. Я его гирькой от часов разок угостил — отстал. Саня пьянел. Взор его туманился… Покидал далекие синие горы,
наблюдал речку, дорогу, дикий кустик малины под плетнем. Теплел, становился радостным.
— Хорошо, Филипп. Мне — пятьдесят два, двенадцать откинем —
несознательные — сорок… Сорок раз видел весну, сорок раз!.. И только
теперь понимаю: хорошо. Раньше все откладывал, все как-то некогда было — торопился много узнать, все хотел громко заявить о себе… Теперь —
стоп-машина! Дай нагляжусь. Дай нарадуюсь. И хорошо, что у меня их немного осталось. Я сейчас очень много понимаю. Все! Больше этого понимать нельзя.
Не надо. Снизу, от реки, холодало. Но холодок тот только ощущался, наплывал…
Это было только слабое гнилостное дыхание, и огромная, спокойная теплынь от земли и неба губила это дыхание.
Филя не понимал Саню и не силился понять. Он тоже чувствовал, что на
земле — хорошо. Вообще жить — хорошо. Для приличия он поддерживал
разговор.
— Ты совсем, што ли, одинокий?
— Почему? У меня есть родные, но я, видишь, болен, — Саня не
жаловался. Ни самым даже скрытым образом не жаловался. — И у меня слабость эта появилась — выпить… Я им мешаю. Это естественно…
— Трудно тебе, наверно, жилось…
— По-разному. Иногда я тоже брал гирьку… Иногда мне гирькой. Теперь
— конец. Впрочем, нет… вот сейчас я сознаю бесконечность. Как немного
стемнеет, и тепло — я вдруг сознаю бесконечность.
Этого Филя совсем не мог уразуметь. Еще один мужик сидел, Егор Синкин,
с бородой, потому что его в войну ранило в челюсть, тот тоже не мог
уразуметь.
— В тюрьме небось сидел? — допытывался Егор.
— Бог с вами! Вы еще из меня каторжанина сделаете. Просто я жил и не
понимал, что это прекрасно — жить. Ну, что-то такое делал… Очень любил
искусство. Много суетился. Теперь спокоен. Я был художник, если уж вам так интересно. Но художником не был, — Саня искренне, негромко, весело
смеялся. — Вконец запутал вас… Не мучайтесь. Ну мало ли на свете
чудаков, странных людей!.. Деньги мне присылает брат. Он богатый. То есть не то что очень богатый, но ему хватает. И он мне дает.
Это мужики понимали — жалеет брат.
— Если бы все начать сначала!.. — на худом темном лице Сани, на
острых скулах вспухали маленькие бугорки желваков. Глаза горячо блестели. Он волновался. — Я объяснил бы, я теперь знаю: человек — это… нечаянная, прекрасная, мучительная попытка Природы осознать самое себя. Бесплодная, уверяю вас, потому что в природе вместе со мной живет геморрой. Смерть!.. и она неизбежна, и мы ни-ког-да этого не поймем. Природа никогда себя не поймет… Она взбесилась и мстит за себя в лице человека. Как злая… мм… — дальше Саня говорил только себе, неразборчиво. Мужикам надоедало напрягаться, слушая его, они начинали толковать про свои дела.
— Любовь? Да, — бормотал Саня, — но она только запутывает и все
усложняет. Она делает попытку мучительной — и только. Да здравствует
смерть! Если мы не в состоянии постичь ее, то зато смерть позволяет понять нам, что жизнь — прекрасна. И это совсем не грустно, нет… Может быть, бессмысленно — да. Да, это бессмысленно.
Мужики понимали, что Саня уже хорош. И расходились по домам.
Филя брел переулками-закоулками и потихоньку растрачивал из груди
горячую веру, что жизнь — прекрасна.
Оставалась только щемящая жалость к человеку, который остался один
сидеть на бревне… И бормочет, бормочет себе под нос нечто — так он
думает, тот человек, — важное.
Через неделю Саня помер.
Помирал трезвым. Ночью. С ним был Филя.
Саня все понимал и понимал, что помирает. Иногда только забывался —
точно накрепко задумывался, смотрел в стенку, не слышал Филю…
— Сань! — звал Филя, — Ты не задумывайся. А то так хуже. Может,
встанешь походишь маленько? Давай я повожу тебя по избе… Сань?
— Мм?..
— Поломай себя… Разомнись маленько.
— Сходи, Филипп… дай веточку малины… Под плетнем растет. Только
пыль не стряхни… Принеси.
Филя вышел в ночь, и она оглушила его своей необъятностью. Глухая
весенняя ночь, темная, тяжкая… огромная. Филя никогда ничего в жизни не боялся, а тут вдруг чего-то оробел… Поспешно сломил молодую веточку
малины, влажную от ночной сырости, и заторопился опять в избу. Подумал: “Какая на ней пыль? Не успела еще… пыль-то, дороги-то еще грязные. Откуда пыль-то?”
Саня приподнялся на локте и прямо в упор смотрел на Филю. Ждал. Филя
одни только эти глаза и увидел в избе, когда вошел. Они полыхали болью, они молили, они звали его.
— Не хочу, Филипп! — ясно сказал Саня. — Все знаю… Не хочу! Не
хочу!
Филя выронил веточку.
Саня, обессиленный, упал головой на подушку и тихо, и торопливо еще
сказал:
— Господи, господи… какая вечность! Еще год… полгода! Больше не
надо.
У Фили больно сжалось сердце. Он понял, что Саня помрет. Скоро помрет.
Он молчал.
— Не боюсь, — тихо, из последних сил торопился Саня. — Не
страшно… Но еще год — и я не приму. Ведь это же надо принять! Ведь нельзя же, чтобы так просто… Это же не казнь! Зачем же так?..
— Выпей водки, Сань?
— Еще полгода! Лето… Ничего не надо, буду смотреть на солнце… Ни
одну травинку не помну… Кому же это надо, если я не хочу? — Саня плакал.
— Филипп…
— Што, Сань?
— Кому же это надо? Ну ведь глупо же, глупо!.. Она же — дура! Колесо
какое-то.
Филя тоже плакал — чувствовал, как по щекам текут слезы. Сердито
вытирался рукавом.
— Сань… ты не обзывай ее, может, она… это… отступит. Не ругай
ее.
— Я не ругаю. Но ведь как глупо! Так грубо… и ничем не помочь! Дура.
Саня закрыл глаза и замолк. И долго-долго молчал. Филя даже подумал,
что уже — все.
— Поверни меня… — попросил Саня. — Отверни. — Филя повернул
друга лицом к стене.
— Дура, — еще раз совсем тихо сказал Саня. И опять замолчал.
Филя с час примерно сидел на стуле не шевелясь, ждал, когда Саня
что-нибудь попросит. Или заговорит. Саня больше не заговорил. Он помер.
Филя и другие мужики схоронили Саню. Тихо схоронили, без лишних слов.
Помянули.
Филя посадил у изголовья его могилы березку. Она прижилась. И когда
дули южные теплые ветры, березка кланялась и шевелила, шевелила множеством мелких зеленых ладоней — точно силилась что-то сказать. И не могла.