|
Моряк
Регистрация: 05.08.2006
Сообщений: 213
Рецептов: 0
Сказал спасибо 0 раз(а)
Поблагодарили:
Благодарностей: 2 в раз(а) темах
: 0
|
1
"Выкатилось. И выкатилось быстро, словно так и надо было. Я устал. У меня ноги подкашиваются,
а оно вздумало выкатиться. Разве можно? Разумеется, никто бы и не поинтересовался.
Люблю утренний воздух, люблю обтесанные кирпичи. куда теперь все?
Куда делось?
Отобрали.
Нет идеи. Нет концепции. Нет сюжета.
А вот сегодня будет жара. Хоть и несколько дней кряду не было никаких тому предпосылок, но
это только им нужны предпосылки, я обойдусь без этого. Сегодня, после полудня, будет такая
жара, что волосы у прохожих гореть начнут. В тени. А, может быть, еще хуже. А, может быть,
вообще ничего не будет. Я просто помню странные предчувствия свои, может быть сновиденческие,
может быть, из вчерашнего - какая разница? может быть мое... может, и нет. Может, и не я.
И, вправду, очень тяжело оглянуться назад. Назад - стоит такой свинцовый грузный гость, с
обязательно темным силуетом, овальными очертаниями и весь такой - куцый, пунцовый и вообще
любое прилагательное сюда подходит, лишь бы была буква "ц". Стоит этот гость - и понимаешь,
что это ты и есть, больше никто, и нет никого, кто был бы страшнее, непредсказуемее,
отвратней даже. Кто он? Зачем?
И вот накапливаются слои подобных придурков на протяжении многих лет, никуда ведь не уходят,
и никому вычистить уборную от грязных следов. Где моя уборщица? Где моя уборщица?
Выкатилось сонное зарево, с пухлыми, одрябшими щеками, как будто много-много ело, всю жизнь
ело, и вдруг объявилась голодовка, так, что все - раз! - и обвисло от непредвиденной печали
по такому поводу. Выкатилось дрянное, я закрыл лицо и не двигался больше.
Все мои друзья выкатились вместе с тем, прокатились балаганчиком мимо глаз. Отшумели
гитарными аккорадми и звоном бутылок. А потом еще какая-то девочка на некоторое время
осталась, задержалась больше всех остальных, чтобы отчитать за нечто давно забытое, но не
менее щепетильное и высокопоставленное.
Потом все разом исчезло. Но - нет, нет - не было после никакой пресловутой пустоты. Уберите
вашу пустоту куда-нибудь подальше от меня, если она преследует меня в мыслях, не нужно ее вне
мыслей, в том, что якобы реальностью зовется. Не нужно. Вообще бы я разделил весь мир на
вмысли и на невмысли - а все остальное не требует разделения, ибо просто не существует -
шушера, мишура, эстетика и глобалистика. А так как мало кто сможет вмыслю и невмыслю как-то
ограничить друг друга, то, стало быть, мы все и вертимся в чем-то едином, объединяющем, так
что и не надо больше споров на подобную тему.
Вообще я недавно потерял способность верить во все это. Не то чтобы был сильно огорчен. Нет,
ни сейчас, ни в самый момент - ничего подобного не случилось. Но то что потерял - факт; факт
окончательный, и мне, именно мне, приходится вам его констатировать.
Для примера можно взять мою жизнь. Да, я могу взять ее прямо вот так, с плеча, не глядя.
зажать в маленький потный свой кулачок, разжать ладошку, дунуть и пустить по вольному ветру.
Но не буду. Просто возьму. посмотрим. Что там? Ну, комочек. Разноцветный, однако имеющий
общий бежевый цвет, чем-то смахивающий на мимикрическую окраску утренней манной каши. Это
ничего. Такую кашу ел пять раз в жизни. Три раза - в детском саду. Один раз в восемь лет, в
гостях у бабушки. И последний - позавчера, в общей столовой. Подумаем о каше. Я жил лишь пять
раз и всегда это было нечто безвыходное, отчего даже кашу есть согласишься. Но комочек-то!
Комочек-то бугристый, блестящий, поблескивающий, жидкий, как болотное ярмцо. Что с ним? Куда
его девать? Можно оставить ляп на стене. Будет грязно. Кому-то придется и оттирать.
Забудем.
Я не хочу об этой жизни.
Давайте о загробной.
О, загробная жизнь!
Как вас там, о, вы троеногие, черти, бесполезные черномазые каракатицы, огненные язычки и
фиолетовые сосуды для мелких божков! О... куда мне. Думаю, как бы не распугать. Слишком все
пафосно. Тысячу раз умирал и тольо сейчас задумался и стараюсь заметить. Куда там."
Надя скомкала бумажку, так как была не в силах читать дальше. Что-то еще было на обороте, но,
вероятно, ничего нового узнать уже было невозможно.
Сырой потолок, свистящие окна - четыре по каждой стене - белые занавески, колышатся,
голубоватые просветы сквозь небо. Лето. Взъерошенная постель, несколько книг вокруг кровати
на полу и непритушенная свеча. Через минуту будет огарок.
Надя, с улицы, в синем топике, обтягивающием пухлую кожу, в босоножках, прямо с улицы, да, по
паркету, по полу, по ковру, Надя задумчиво теребила кричащую бумажку в запотевших от
недавнего мороженого, пальцах и смотрела в окно. Автор же, друг ее, Квиннов, оставил
несколько запахов после себя, разнеслось по всей квартире, сквозь неизвестно к чему
распахнутую дверь и на лестничную площадку и пропал опять же в неизвестном направлении. Надя
была задумчива как никогда. Она подошла к накренившемуся зеркалу, углядела и придавила свежий
прыщ. Затем долго разглядывала стекло. Почему-то было видно, что автор, друг ее, Квиннов
истер это зеркало своими взглядами почти как иной износит носки, или свитер, буквально избил
бедную вещь взглядами и ужимками. Это было заметно - бедное зеркало - смешной нарцисс, этот
Квиннов. Письмо вариантом не было никаким письмом, а было всего лишь неким ночным сочинением,
и это вернее всего, ведь часто у Квиннова подобное происходило. "И я, верно", - додумала
благоразумная Надя. - "Выбрала неподходящую минуту. надо зайти позже, когда наш герой
вернется".
Но герой не вернулся. Прошло несколько часов.
Надя прогуливалась по Теризовской. Был полдень. Солнце грело нещадно. Действительно жара. Еще
какая. Было съедено еще три штуки мороженого. Пытались познакомиться некие вылизанные жизнью,
как поросята, или цыпленки, некие парни. Надя их отшила, извинюсь за выражение, решила с ними
не знакомиться. Один был низкорослый, в темных, как подобает, очках, белобрысый и бритый. В
белой майке и в джинсах. Другой был чернявый какой-то, в сетчатой штуке наизнанку, видимо,
забыл с утреца за собой углядеть. Оба были противны.
Надя сидела в кафе, на верхнем этаже, вернее на крыше. С зонтиками. На столбце были
обозначены телефоны зонтовых фирм. НАдя пила кофе и курила недавно купленную сигариллу
Ванилла Свит Ароматик Тэйст. Это уже было через полчаса. Махом поднятая солнцем вода, вдруг
решила так же быстро вылиться обратно. Стал накрапывать нервный дождь. На крыше никого из
посетителй, разумеется, больше не было. Внизу, на улице, вокруг огромного памятника,
достояния, можно сказать, культуры, такого членистого красного серпомолота, с каменным
постаментом, развивалась бурная цивилизованная жизнь. Катились двухэтажные автобусы с
рекламой телевизионных шоу. Напротив сияли продуктовые магазины, чуть дальше детский парк
атракционов, и какие-то пареньки перемахивали через ограду с охапкой чего-то там. По
пешеходной части тащилась старуха, дальше парочка - длинноволосый крендель в косухе и
маленькая прыщавая девка, затем белоснежные бритые силачи, затем мужик с папкой, с очками и
ворохом волос. Не причесался.
Кофе заканчивался. Подошла официантка.
- Скажите, что у вас за музыка такая?
- De fass
- Простите, как? Это откуда, что вообще такое?
- De fass, - повторила смущенная официантка. - Я не знаю, что это такое. У нас начальство
ставит.
- Хорошая музыка. Этакие мотивчики Америки 30-х. Люблю я такое. Саксофоны, там... а кофе
какой?
- Арабика...
- Растворимый небось, на вкус такое, что...
- Нет, конечно, нет, что вы? У нас очень качественный кофе, я даже...
- Непохоже на то, впрочем, ничего страшного
И все же, несмотря на близившееся возвращение к другу, Квиннову, несмотря на тот намеченный
час, когда возвращение было бы уместным и наверняка весьма успешным, что-то ушло из дня.
Что-то странное. все не так. Надя не могла бы с уверенностью сказать, что именно. Из воздуха
материализовалась огромная фея и, взмахнув своим золотописьмом, улетела в Америку 30-х,
возможно, навсегда. в черные районы. Или еще куда, нет разницы.
Возвращение к другу, Квиннову вышло удивительно долгим. Странно, но шаги сами замедлялись.
Квартира осталась такой же. Из шкафчика все так же щерились беззубые носки. Воняло.
- Бедный, - пробормотала Надя, зная, что это не относится к другу, а просто так сказано,
неизвестно к кому.
Она легла в грязную постель и даже не укрылась. И даже не разделась, что еще более странно.
правда стащила свои босоножки. Нехотя. Бросила куда-то вниз.
2-
Разбудила ее Земфира. Земфира пафосно кричала "Я - девочка скандал, я - девочка по воздуху".
Все оказалось не так страшно, как подумалось Наде спросонья. Все оказалось даже слишком
просто - некий придурок в соседней квартире вставил музыкальный центр в дуло своего окна
наружу, а внутрь центра впихнул эту безвкусную музыку.
- Фи, - сказала Надя, окончательно проснувшись.
Однако же был уже вечер. Квиннова так и не проявлялось.
В кухне сидел старик Лидокин. У него была пышная кудрявая борода, раритетные рейтузы, босые
пятки и трубка.
- Ты чего здесь делаешь? - спросила Надя, он же никак не отреагировал. Вообще, Надя знала,
что даже, если и проявится какая-никакая реакция у Лидокина, то обязательно ей быть
неадекватной. Порука какая-то.
Дед пыхнул дымом и прокряхтел нечто, отчего Надя вздохнула и сокрушенно отправилась к
холодильнику, чтобы, достав яйца и молока, приступить к готовке фактического ужина, но
своеобразного завтрака.
- сейчас я буду читать стихи, - вдруг произнес дед.
Надя же его не услышала. В холодильнике на пустой помятой пачке от уже съеденных пельменей
покоилась еще одна смятая записка. Почерк был мельче, буквы уплотненнее, пробелы теснее и
гель ярче. "Вот так оно", - прошептала Надя, наподобие куртизанки, трепетно прижав послание к
колышущейся груди. "Ты наследила... он же не понял, что это было", - просипела где-то вдалеке
великая Земфира. "Блять", - вырвалось у Нади. Дверцу захлопнула, начала читать.
- Загорелый затылок свистел напоследок, наш человек исключительно редок, - сипел Лидокин,
запивая.
"Подумалось мне, исключительный ты мой, подумалось, что раз существование индивидума не может
себя оправдать даже хотя бы за парочку кислотных сухарей, то подумалось мне - стоило бы с
этим разобраться ну хотя бы мне. Пускай, возможно, я к этому не слегка готов, возможно,
кто-нибудь другой справится с этим лучше. Но, признаться, этот самый "кто-нибудь другой"
давно вызывает у меня раздражение, вследствие своей полной бесполезности и того, что о нем
вечно напоминают и мне и прочим людям. Он появляется где угодно и тычет всех в грязь, он
указывает на свое превосходство и заставляет индивидума бездействовать, тем не менее более от
него никакого проку нет. Так что не будем взирать на него и затыкаться беспомощно в
собственой ничтожности, не будем и думать о такой ничтожности, займемся же делом. А именно
для меня делом в данном времени является мое тщедушное личностное расслоение. Как раньше
упоминалось, а я не помню хронологию собственных записях, так что, возможно, то упоминалось
позже, мне не дано быть с кем-то наедине в то время, как мой собственный взгляд направляет
меня вглубь стены и раздвоения. Суть в том, что мир разделяется на пять тысяч триста
восемнадцать расслоенных пирогов и никто, даже самый могущественный на этой земле, не сможет
изменить тока событий. Все решено было заранее и единственное, что в наших силах осталось -
это понять. Опять же не каждые способен на такое. Иной человечище снизойдется до всевозможных
пошлостей, пакости, дикости, безобразия и вранья, лишь бы ничего ене понять, ибо боится он
понять. Это также глупо, как если бы женщина, приспособленная к деторождению, не глядя на
свой распухший живот, боялась, собственно, окончания процесса своего, и для заторможения всех
своих биологических текучих дел принимала наркотики и пила. Исходя из этой удачной
параллелизации мы можем наблюдать, что и знание, данное нам для того, чтобы понять,
определяется, как нечто чужеродное, отдельное от нас, тем не менее - частично наше,
родственное. Мы - мать. Оно - дитя. Следственно, все эти бесконекчные потоки детоубийц - хотя
бы по здешним моральным законам - чистейшие ничтожества и ублюдки, они запирают себя в
телевизорах, или же, что еще хуже, в идеологиях, что равносильно наркотику и алкоголю, и,
следственно, убивают нерожденное дитя-знание.
Тем не менее, я несколько отошел от начальной темы. Мне все равно. Я не собираюсь ничего
никому доказывать, мне давно сделалось ясно, что никто не сможет внять гласу моего и все, что
я собираюсь совершить, все что делаю сейчас - все призвано мною на защиту меня и обережение.
Это не эгоистично, это просто разумно. Я уже перебрался на другую сторону реки, мне осталось
пересечь некоторые джунгли, чтобы дойти до следуюшей. Однако на прошлом берегу осталось
множество нехороших воспоминаний, единственные из всех, являющиеся даже дорогим, отчего мне
тяжело и грустно. Есть люди, мне дорогие, люди прыгающие, скачущие, в глазах у них такие
жизненные блестки, румянцы, все они говорят прелести и улыбаются в зубы. как их не любить?
Как не испытывать притяжение к ним, особенно, когда они сами, так трепетно и безумно пытаются
изобразить чувство любви, или дружбы. Это же так трогательно!"
- Писательство - это поиск истинного читателя. Истинное писательство - когда заранее
известно, что такой читатель никогда не найдется, - изрек гений деда Лидокина, Надя
поперхнулась.
Она быстро смастерила из записки кораблик и положила его на стол, рядом с миской, наполненной
обглоданными косточками и вишневыми ошметками.
- пошел бы ты дед к себе, спать.
Дед не без доли веселости направился к себе, но Надя остановила его у порога.
- Постой, ты не знаешь, где бы он мог запропаститься? Что-то совсем уж поздно. С утра все
двери настежь.
- а, черт его знает, - сказал обиженный старый поэт, вычеркивая шипящие.
дома находиться она не могла.
Надя сидела на подоконнике в подъезде. Было холодно. Чернота снаружи вдавливала окно чуть
внутрь. Электрический свет на лестничной площадки, то потухал, то вспыхивал. Искорки дешевых
сигареток сменяли друг друга. Надя смотрела на собственные ногти, подмечая запылившийся срок
последнего за ними ухода. Прискорбно.
Она заметила, что квадраты кафеля снизу были немножко сбиты по углам, почти одинаково, а
зеленая полоса унылой подъездной краски облупилась точно так же - слишком симметрично и
феноменально. Надя свешивала ноги и пятками карябала стену. Она вспоминала последнюю встречу.
Он - в пупырчатой рубахе, с закатанными рукавами выходит к балкону. В руке какая-то,
перевернутая вверх дном. Покатывает мускульцами. Смотрит в небо, огорчается слегка.
Еще один кадр - они, вдвоем, или втроем - кто был третий, вспомнить трудно, так как это не
принципиально - шагают вокруг некоего бассейна, или фонтана, или прудика, что тоже неважно и
разговаривают о Бодлере. Третий выявляет циничное к Бодлеру отношение. Воет ветерок. Свистят
птички.
Или еще - усатое лицо, давно не брился, близко-близко сопящий ноздри, шипящие буковки, что-то
шепчет. Вокруг темнота настенных картинрок, мягкая музыка. Потом срывается на крик,
присаживается в углу и смотрит в сторону. Начинает нервно колотить стенку. Кто там, кричит,
кто там, выключите эту дрянь, прошу вас. Не выключают. Он их обзывают по-нехорошему.
Натягивает майку и выбегает в подъезд.
Вообще был день уже и хорошее мороженое в подобные дниникогда не навреит. Они кушали этот
самый белый бисквит с вафельной каемко, один на двоих. еще была шоколадная пористая прослойка
- самая вкусная из всего. Максибон называется. Тридцать рублей стоит. Он сначала не хотел
покупать, вещал, что дорого, что можно что-нибудь и другое. Они шли между разных потоков
разных людей, по проспектам носились собаки, газетчики и сутенеры. Сверху выло сутолочное
московское небо. На языке вскочила мозоль. Аллергия.
Что же случилось с Квинновым - понять трудно. Куда он ушел - то уж совершенно полноценная
тайна, никого он сюда не посвятил, даже свою лучшую подругу. ВОт так всегда бывает. Последний
раз он был весел, можно сказать, навеселе. и никуда не думал исчезать. Бедняга.
"А еще, когда мы были вот такими маленькими", - написал он в одной записке. - "Нас мать
тащила, одна мать обоих, вот так, как кильку тащила, как мешочки, по одной улице, по дорожке,
у нас еще сзади плелись ноги. Нитями плелись и мы друг с другом перемигивались, а мать нас
тащила, поворачивала, огибала закоулка и бормотала что-то при этом. О потом нас угощали
конфетами и рассказывали сказки. А потом мы рисовали на стеклах новогодние снежинки и прочие
пакости. Да много чего было. Всего и не вспомнишь".
Вот какой он был. Какими всеб были. Просто и хорошо. Сложно и красиво. Вычурно, но грубо. Что
с нами все это сделало...
|