Гость
|
И в доказательство того, что семейной жизни я подхожу, мягко говоря, слабо 
Ещё один любимый стиш. Вернее, поэма, при переводе ставшая белым стихом...
Румынская поэтесса, давным-давно напечатанная в Иностранной Литературе.
Называется эта штука "Колыбельная"... Вот так и живём:
Спи. Черной травой бессонниц,
сладким клубком рептилий, спешащих к насиженному яйцу
сновидений, приходят несмышленые ягнята памятных дней
из жизни моей взбалмошной, строгой, поддерживаемой
на тугих шинах высокого давления
чашками кофе и транквилизаторами.
Империя неизбежных деградаций, сгоряча трактуемых как преступление,
что рапидом вертится в черепе; Империя
Полного Падения — грызут ее влюбленные древоточцы, рассыпанные
возбуждающе чуждой рукой с молчаливыми соцветьями липы,
с семенами Чистоты обезглавленной, просящей прощения
в неизреченной агонии; эта Империя
кровосмесительных чар принадлежит мне.
Я Хозяйка ее, устрашенная своим великим призваньем Хозяйки,
этим рвущимся горным потоком, напичканным успокоительными,
что опустошают мне внутренности, гасят жертвенные порывы,
пусть даже мелкие, зряшные. Я — опороченная, попранная Королева.
И, подумать только, все началось с ласки эротического клептомана
на стоянке, набитой гнусными, провоцирующими запахами.
Спи, возлюбленный дней моих памятных. Не слушай меня
в приделах вечерни. Свернись во мне клубком. Я буду охранять
твое трудное, опасное вступление в сон. Дразнящий храп.
Смятение. Муку, хмельную от счастья. Буду как вкопанная стоять,
на зыбкой почве, полной капканов, неуловимо
отделяющей сон от смерти. Жарко, и какая тьма растет
над нашими телами, соучастниками инстинкта, островами возмездья,
ускользающими из нашего поля зрения. Спи. Когда ты меня любишь —
я себе желаю не жить. Выскользнуть в смерть прямиком из любви.
О, непостижимая жизнь, уничтожаемая ради другой, сокрытой,
враждебной, потусторонней, откуда разве что кондор на крыльях
распластанных меня олененком прохладным в твой сон принесет. Во дни
избранные я ноги тебе омою, власы отращу, чтоб служили
тебе полотенцем. И будет хорошо. И да будет свет.
Нет. Жизнь сквозь розовые очки на воинственно вздернутом носике
я вам оставляю, девушки; оставляю вашим длинным ногам,
тонким тростинкам, изнеженным тенью помыслов;
вашим грудям беззащитным, словно младенцы, тоскующим
по теплу. Любите. Творите иные любови, подкошенные
одиночеством. Женщины. Мужчины. Женщины. Мужчины
мертворожденные
и неприспособленные быть свободными в грозном, отчаянном свете.
Спи, любимый. Усни. И забудь, что я тебе говорю.
Если б мы были мудры и все понимали, мы бы убили друг
друга. Я люблю тебя, ты — кого-то другого, все время другого.
Увы, знаем мы, что и как в элегии синих подглазий старости.
Спи, возлюбленный моих ночей, необъятных как мир, ночей, бьющихся
головой
о холодные стены спальни со ставнями, опущенными, словно сонное веко
покойника. Сладостные червячки
одиночества подбираются ко мне, проникая в каждый
квадратный сантиметр души — как медленная игла
в зеницу широко раскрытого ока; как прокаженные,
до бесчувствия излюбившие друг друга в тесноте безмятежной
райского сада.
Со спокойным, невозмутимым отчаянием, мечась в преддверии конца,
возвращаюсь к отринутому началу. Моя гордыня —
брошенный оловянный солдатик, игрушка в руках богов, —
вкушает сполна бенефис моей неудачи.
Да, начало Вещее, невыносимо глубокое, как матка
пятнадцатилетней пигалицы. Жила-была девушка. И как книга
раскрытая, упала под солнцем в грязь. В древних печах молчания
дозревали слова. Жизнь ее вышла из времени, подобно косточке
из плоти раздавленного миндаля. Она, отроковица зеленая, чувственная,
гуляла по разрозненным кущам реальности, пытаясь понять —
может ли полюбивший мечту смеяться
над собой. Быть с тобой — это музыкальное безумие, в коем
не умещается рыдание. Любила. Ушла в себя, как корабль,
блуждающий слепо в сумерках моря. Она придумывала
среди пирамид взгромоздившихся книг
великую страсть — благородных мужей реликтовых лет,
для любви сотворенных. Придумывала — от катастрофической,
наверное, робости — небывалых бумажных героев.
Я каждую ночь принимала участие в похоронах, провожала
в последний путь очередную девушку, исторгнутую
из меня живой. Во мне погост. И я порой не могу
отличить мертвых от живых. Мою молодость, весь ее космос
— монастырский комплекс, опустошенный ожиданием, — мне жаль по-собачьи.
Спи, любимый. Я самая красивая среди женщин. Запомни:
я самая красивая среди женщин. Вот так, когда мы лежим рядом,
как два неопознанных трупа в покинутом морге...
(Поздно утром отец — принося мне кофе в постель:
«Вчера вечером ты была королевой. Многие думали, что ты
моя любовница». Улыбаюсь моей невинности поздней, пресыщенной.)
Заклинанье, повторяемое с дерзкой, отчаянной ухмылкой:
я самая красивая среди женщин. А ты закрой глаза.
Спи и ты, мой вечный любовник, ты — вечный жених.
Как я тебе признательна: ты слушаешь милые пустячки,
оброненные среди толпы зареванных женщин.
Буду пажом твоим, ублажающим истерических ведьм,
что высовываются из болот одиночества.
Ты меня не забудь. Да не изменят тебя шумные рои женщин,
вьющиеся вкруг тебя, подложные, как патрон, найденный в кутье
на поминках. Обещаешь мне? Будем надеяться.
Ох, надежда — невезенье, небрежно забытое
в ящике Пандоры... Я королева Тьмы, умножая химеры прошлого,
отточенного, словно клинок из любви и ненависти, воображая
сотни мрачных преступлений, уйму высоких Метафор,
что меня порой на прогулку выводят, как породистого зверька
на привязи преданности. Я была одной из девушек.
Забудь меня. Шансов нет, лучший сын этой страны.
Приближаются дали, как долгий поцелуй смерти в самые губы.
...Аберрация воображения. Чудо, слишком поздно выкупленное
одиночеством, как палачом, в сердцевине железной яркого света.
И до спасения долгие столетия мрака,
века прегрешений, века искуплений.
Ты как черепаха движешься, Господи.
А ты закрой глаза, любимый. Спи.
И не слушай, что я тебе говорю.
|