проза

[@Blowup]

Обнаженно желтый, обойдя материю занавеси, солнечный свет шажками лукавой женщины добрался до его влюбленного в подушку лица. Улыбнувшись, Лихин сдвинулся вглубь постели, но вскоре понял, что сон не вернется, и окончательно проснулся. Но век не разомкнул. Улыбка не сходила с губ его, ибо ни человек, ни зверь, ни телефонный звонок – тот, что обыкновенно оставлял после себя хмурый оттиск на его лице, – не были причиной возвращения в будничную реальность. Но почему же Маша не разбудила? Сегодня четверг, а, значит, она должна была разбудить, как пятнадцать лет и до этого будила по четвергам и по другим дням недели, когда нужно вставать и, собрав капли воли в кулак, идти на работу. Может, сегодня не четверг? Открыть глаза, посмотреть на часы – нет, это выше его сил. Пусть будет и дальше так хорошо. Пусть Маша.
- Маша! Машенька!
Никто не откликнулся. Нет, это ему все еще снится, просто другой сон: не продолжение того, минутной давности, а другой, странный сон. Однако, ощущение легкой тревоги уже щекотало Лихина за ушами, и он, хотя и нехотя, открыл глаза. В то же мгновение глаза его заполонило ужасом, он подскочил на кровати, дернулся к ее изголовью и замер. Такого ужаса он не испытывал давно (он вообще старался не испытывать подобных чувств, как не испытывал судьбу, соперников, сверстников, старших, сокашников, сослуживцев и, наконец, себя) – что-то страшное, громоздящееся у противоположной стены предстало взору его: чудовище ростом в три метра и с головой sus scrofa. Лихину представились крылья, матовые, черные, с тяжелыми маховыми перьями, и хвост, стелющийся по паркету, тоже черный, и металлические когти, что раздерут его тело и он умрет, истекая кровью, но умрет от потери рассудка, а не крови. Он напрягся, зажмурился и уже простился если не с жизнью, то со здоровьем, если не со всем телом, то с руками или ногами его, но ничего не произошло, и не вышло из стены, и даже не шевельнулось. Тогда шевельнулся Лихин, приоткрыл глаза, и вдруг оказалось, что голова sus scrofa – всего лишь чучело, и что продолжения у нее нет и Лихину пора прекратить эти панические припадки воображения. Он уже почти успокоился и даже принялся корить себя за панику средь солнечного утра, и все равно, что та сторона комнаты темнее, чем следовало бы, но тут заметил, что и вся комната, в которой он проснулся – вовсе не та, в которой он уснул. Лихин опять замер, замер и сердцем, в голове же застучал легион машинисток: «надо стараться не смотреть по сторонам – лучше всего смотреть на себя, не оглядывайся, ты ничего не видел, спокойно, возьми себя в руки», – он перевел взгляд на свои руки. Пижама была та! Та, в которой он уснул! Его собственная! Это наблюдение было столь обнадеживающе, что мысли Лихина вдруг стали четкими, ясными. Лихин спустил ноги с кровати, по привычке уже нащупывая пальцами тапочки, а не найдя их, медленно встал и босиком по холодному полу дошел до двери. Через минуту, когда сердце совсем успокоилось, ритмы его перестали стучать в висках и легион машинисток оставил свою работу, он сел на корточки, приник ухом к замочной скважине и прислушался: тишина продолжалась и за дверью, она охватывала всю квартиру – он понял это и медленно (не столько от страха выдать себя, сколько из нежелания нарушить ее) повернул ручку двери, потянул дверь на себя. Из образовавшейся щели на Лихина глянула темнота. Лихин выпрямился, распахнул дверь и шагнул темноте навстречу.

Квартира была огромной. Три комнаты были заперты, три же: спальная, в которой он проснулся, кухня и, вероятно, гостиная – распахивали свои двери при легком толчке. Кухня была вполне ординарной, но гостиная! – гостиная была поистине великолепной! Стены, украшенные старинными офортами, окаймлялись лепниной, на лощеном паркете возлежал бело-медвежьего ворса ковер, на массивных полках, на красного дерева тумбах, на кованного железа этажерке – отовсюду на Лихина глядели книги, в несчетном количестве. (Список авторов в алфавитном порядке). Но больше всего Лихина (прямо в сердце) поразили фотографии – большие карточки в рамах, висящие под самым потолком по всему периметру комнаты, на которых запечатленный мужчина, примерно его возраста, роста и сложения, укрощал быка, натягивал парус легкого судна, читал перед большой аудиторией, молился в языческом храме, ехал в горах верхом, полз в джунглях ползком, пилотировал кукурузник. У Лихина затекла шея и он лег на ковер.
«Невероятно! – думал он, лежа на ковре и перебирая пальцами густой ворс его, – не может быть, чтобы все это человек проделал за два-три года. или даже за один! То, о чем я мечтаю уже двадцать лет – ну хорошо, пятнадцать – он сделал – ведь я же вижу, это фотографии периода максимум трех лет, – все это он сделал за 30 месяцев!»
Охватившее Лихина волнение подняло его опять на ноги. «Конечно, – думал он, в волнении расхаживая по комнате и стараясь как можно чаще наступить на белый ковер, – конечно, будь у меня столько денег, а ведь у него много денег – это так явно! – будь у меня хоть бы часть этих денег, хотя бы треть, я бы тоже смог все это совершить. Пусть не за год, не за три, но в свои сорок я бы точно! Вот что он, хозяин этой роскошной квартиры, этих роскошных книг и фотографий, что он делал до этих лет? может, был слугой этой квартиры?» Внезапно Лихина пронзило горячее чувство ненависти – пуля увязла в колеблющемся ребре: он понимал, что хозяин квартиры ни в чем пред ним не виноват, наоборот, это он ворвался столь странным образом в его жилище, расхаживает здесь и даже не пытается уйти, даже не думает уходит, но.. хватит! Нужно найти выход! Лихин твердой поступью вышел в путь ко входной двери. Путь оказался недолгим, но дверь оказалась запертой («Как же иначе?» – подумал Лихин). Однако за вбитый в ее левую опору гвоздь цеплялся ключ: один единственный, тот самый, за который может уцепиться надежда утопающего. Сняв ключ с гвоздя, Лихин ухмыльнулся и опустил его в нагрудный карман. Ключ потянул тонкую материю пижамы вниз и уютно улегся. Сердце почувствовало холодок.

На кухне отыскался граненый стакан, чайник и спички, но Лихин, передумав, налил себе холодной воды из графина. Сделав большой глоток и снова почувствовав холодок под сердцем, он сел на стул: «Интересно, с какой целью я здесь оказался? уж не выходка ли это нашего дорогого хозяина, не прихоть ли его? ведь он у нас всемогущий! он у нас такой сильный, такой красивый, такой вездесущий, черт его дери! да живи я в этой квартире, соверши я все эти поступки, я бы никогда, слышишь ты, никогда! – Лихин уже шевелил губами, ибо мысли не вмещались в его нутро; костяшки пальцев, сжимающих стакан, побледнели, – я бы никогда не посмел запереть здесь человека!!» Он хотел отпить еще, сделать еще глоток, но воды в стакане больше не было: грани его глядели на Лихина с презрением, одним существованием своим указывая, что он им не хозяин, что их геометрическая целокупность – их неодолимая сила против него. Ведь они знают – он любит цифры, он помешан на цифрах, но цифры – лишь точки, а линия! Линия – бесконечна! И потому – абсолютна! И потому – совершенна! «Э-ге-ге-гей!» – воскликнул Лихин и швырнул стакан в стену. Кардиограмма Лихина очертила Джомолунгму в момент, когда осколки стакана низверглись на пол, Лихин потянулся к графину, родственному стакану своей ограниченностью, но рука его, не рассчитав силы и на полпути ослабнув, рухнула на стол. В следующее мгновение Лихин уже рыдал.

Стрелки настенных часов показывали около одиннадцати, когда он встал и направился к входной двери, прихватив с собой стул. Последний был не очень тяжелым, но Лихин обессилил и все казалось ему неподъемным – и он сам, и стул, и вся его треклятая жизнь. Стул сопротивлялся, но на преодоление такого рода сопротивления у Лихина еще хватало сил. Нужно стать спокойным и сосредоточенным. У хозяина квартиры такая стать!

Стрелки настенных часов стремились к полудню, когда Лихин тащил к запертому стулом, столом, сундуком и санями входу сейф. Сил у Лихина уже не оставалось, но внутренний голос помогал ему.
«Теперь это не твоя квартира – это моя квартира, – думал он среди вещей и мысли его обретали не вечность, но вещность. - Посмотрим, что ты будешь делать там, вне ее стен. Посмотрим, на сколько тебя хватит. Как возможно играть с бесконечно сильным противником? У меня есть ответ. Постоянно меняя правила игры, вырабатывая все время новые стратегии – охватить как можно больше граней. Такой вот способ стремления познать бесконечное. Знал ты это? Нет? Вот и идите к черту: ты и твой стакан!»
Лихин забаррикадировал вход. Выдохнув, опустился на стул в полном изнеможении.
«Надо бы снять пижаму и одеться в более подходящее случаю: случившейся со мной моей новой жизни!» Он огляделся в поисках шкафа, встал и прошелся по коридору, вернулся ко входу и тут только вспомнил, что три комнаты из шести заперты и, наверное, две из них – это уборная и ванная. «Только такой осел, как ты, мог запереть туалет! ну да и пошел ты!» - взбесился Лихин и, с ожесточением дернув с себя рубашку пижамы, швырнул ее на сейф. Рубашка глухо, почти шепотом, брякнула. «Ключ!» – вспомнил Лихин и то забытое, что два часа в сторону прошлого давало ему ощущение покоя. Того покоя, который он только что успел потерять. Но ключ он не потерял. «Ключ – это ключ ко всему», – думал Лихин, и «ключ, ключ, ключ» отдавался в его голове гулким эхо, даже очутившись в руках. Найдя ключ и вновь потеряв ясность мысли, давая паническим припадкам воображения одержать верх, давая дорогу тому, чем защищался он от пустоты существования, что было его противоядием сознанию собственной ничтожности, что было ядом его на самом деле, он протер ключ подолом рубашки и уже колотимый припадками паники и ознобом присел на корточки. Сейф манил неприкрытым лоном замочной скважины, открывая Лихину новый путь взять еще что-то у хозяина квартиры – еще одну грань. Ключ ловко вошел в лоно скважины и повернулся, и еще раз повернулся, и еще. Замок щелкнул, вызвучив еще одну грань к победе над бесконечностью. Отныне Лихин знал – он хозяин квартиры.

Он вспомнил, как проснулся дома ночью от отчаянного желания выкурить сигарету. Последнее желание пересилило желание сна, Лихин вышел на балкон и закурил. Иссиня-черное небо, неустойчивое, наваливалось на город, в одном из дворов которого на белой земле что-то вторило небу и, тоже черное, медленно двигалось. Он пригляделся: черное являлось женщиной – она ходила от одной урны к следующей и заглядывала в них. Было очень темно и даже вселенная не знала, что женщина могла в них увидеть, но точно знала – днем она заглядывать стыдилась. Женщина заглядывала в урны, чтобы взять то, что уже выброшено, что никому уже не понадобится, и все-таки стыдилась это взять. И Лихин знал, что стыдятся вообще-то другого, совсем другого, но так же знал, что она стыдилась именно этого. А сейчас он сидел в чужой квартире, нужной кому-то квартире, с нужными вещами, дорогими, полными нужных воспоминаний, и чувствовал себя здесь хозяином. Полноправным хозяином.

В сейфе лежал конверт на имя Ивана Лихина. Тяжелый конверт, сытый ключом и металлической биркой «вход». Усмехнувшись, Лихин направился к первой запертой дверью комнате. Ключ оказался впору. За дверью, как Лихин, впрочем, и ожидал, расположилась ванная комната: совмещенная с уборной, довольно просторная, с джакузи на небольшом возвышении – подиуме, она была весьма помпезна. Краны оканчивались головами львов, из пасти коих текла по требованию вода, полотенцедержатели вторили уроборосу, на плиточном полу был выложен атлас звездного мира. «Гадишь ты по-королевски», - сплюнул Лихин и направился к следующей запертой двери. Но две другие двери оказались «фальшивыми»: когда Лихин отпер их, они открыли пустые ниши, глубиной и высотой своей подходящие для помещения в них человека. Ниши были тщательно вымыты и явно накануне, но все же ничего интересного из себя не представляли. Квартира будто издевалась над Лихиным. Такой насмешки Лихин вынести не мог.

Стрелки настенных часов плавились на часе дня, когда стекло графина лопнуло, а медвежьего ворса белый ковер превратился в пепел.

Время исчезло в этой квартире, когда Лихин постучал в дверь своей.
- Ваня, ты? – спросила Маша, подойдя к двери и прильнув к глазку.
- Я, - ответил знакомый голос совершенно белого, лицом и волосами, мужа ее, босого, в грязной пижаме. Муж прижимал к груди охапку фотографий, края которых, – черт! – обуглились.

[@Blowup]

Vivons et laissons vivre les autres.*


111.
комната, серая до монохромности, без лишних оттенков надеялась пережить день. случайный предмет обстановки ее ощущал бриз верно дважды в сутки, но, скорее, играючи: Леонид, входя в комнату и выходя из комнаты, непременно что-либо из мебели обдувал, вытягивая губы уточкой, но в итоге, не смотря на какие-либо его ухищрения, последние шестнадцать лет обстановка комнаты безмятежно, укрывшись пледом пыли, спала.
так и сегодня, как и всегда, настенные часы леонидовой спальни стремились к полудню в гордом одиночестве, комната же во главе с ее хозяином стремилась только к одному изо дня в день значительному событию – ко сну. однако, именно сегодня везение было на стороне часов, и не успели стрелки их указать вверх, как раздался звонок, означающий всем обитателям квартиры, а именно Леониду, ему только одному, что за дверью кто-то ожидает. Леонид приоткрыл один глаз, затем закрыл его, затем для пущей надежности с головой укрылся одеялом. ожидающий за дверью также закрыл один глаз, а вторым приник ко дверному глазку. тишина оставалась тишиной, и ожидающему ничего не оставалось, кроме как позвонить еще раз.
– Леонид Леонидович, - застучал он в дверь, совсем отчаявшись, – Леонид Леонидович, подайте знак, вы живы?!
– жив, конечно, что ты думаешь, – проворчал Леонид Леонидович, но с места не двинулся, и даже одеяло плотнее к телу прижал.
– Леонид Леонидович, что вы молчите? что случилось? милицию вызвать?
– помилуй, Максим, какую милицию, я уже иду, – тонким голосом прокричал Леонид и сел в постели.

222.
– Леонид Леонидович, я кратко, деньги за квартиру отдать, - отрапортовал Максим, усердно вытирая подошвы ботинок о придверную тряпку и заполняя таким образом квартиру звуками, и вдыхая в нее, как он считал, не лишнюю толику жизни.
Леонид, стараясь свести движения к минимуму, кивнул, или, скорее, движением головы намекнул на кивок и зашаркал в кухню.
– Леонид Леонидович, а дверь-то не закрыли.
– а она и не рот, чтоб ее закрывать надо было.
– так точно, не рот, - Максим растянул рот в улыбке, но обернулся к двери и закрыл ее.
далее, освободившись из объятий плаща, он привычным жестом достал из тумбочки тапки. переобувшись, Максим вслед за Леонидом Леонидовичем направился в кухню.
в кухне Леонид уже поставил чайник на конфорку и теперь искал чистые кружки: в раковине, на подоконнике, на столе – всё были грязные, и Леонид, пересчитав их, понял, что чистых не найдет. тогда он вернулся к плите и выключил конфорку. Максим, наблюдая сей порядок действий, возражать не стал, ибо, появляясь в этой квартире десятый раз за минувший год, уже привык ко всепоглощающей леонидовой лени. к тому же у него была с собой припасена бутылка коньяка, пока оставленная им в кармане плаща. Леонид же сел за стол, подпер ладонью подбородок и вздохнул.
– что вздыхаете, Леонид Леонидович?
– в рай охота, – протянул Леонид и вздохнул пуще.
– всем охота, – улыбнулся Максим, так как знал уже, что за этими словами последует теория о том, как Леонид Леонидович должен попасть в рай. и Максим не ошибся - теория последует, но, – секунду, Леонид Леонидович. я сейчас деньги только принесу, чтобы не забыть. я сейчас.

Максим вернулся в прихожую, достал из кармана плаща конверт и бутылку и, зажав последнюю под мышкой, извлек из другого кармана шоколадку и две чистые стопки. возвратившись на кухню, он выставил принесенное на стол, конверт же с деньгами положил в книгу, лежащую тут же на столе. на обложке книги был изображен, видимо, автор, с дымящейся меж пухлых губ сигаретой.
– что за книга? о вреде курения? – спросил Максим, так же читая на обложке и фамилию-имя автора: «Георгий Иванов».
Леонид Леонидович поднял на Максима взгляд, равнодушно, хоть и исподлобья, затем перевел его на бутылку коньяка о трех звездочках, шоколад, книгу, и, не заметив загороженных от взгляда его бутылкой коньяка стопок, заметил:
– стопок чистых тоже нет.
– да вот же, – Максим ближе подвинул к Леониду чистые стопки, – я с собой принес.
– какой молодец. а книга эта «Распад атома» называется. по одноименной повести, – объяснил Леонид и, предвидя вопрос Максима и предчувствуя бесполезность его, добавил, – я не знаю, о чем она. еще не читал.
– так она уж запылилась, сколько ж вы ее не читали?
– а столько. ты не переживай, на атомы не распадется. и ей, как драгоценным винам, настанет свой черед.
– кстати, о винах! – воскликнул Максим, и схватив со стола бутылку, откупорил ее. – выпьем за производителей коньяку! шутка! за что вы хотите выпить, Леонид Леонидович?
– за рай, – взял протянутую ему до краев полную стопку Леонид Леонидович и залпом выпил.
– что ж вы залпом-то, Леонид Леонидович?! – вскричал Максим еще и оттого, что, кроме волнения за арендодателя, уже ранее впал в раж от явленного на свет коньяка, и больше не мог с того момента говорить спокойно, а весь изгибался и крючился, и восклицал. – у вас же сердце больное! вам так нельзя! а вы как будто забыли!
но Леонид Леонидович оставался спокойным, хотя и помнил о своем больном сердце и, как следствие, запрете злоупотребления алкоголя.
– да помню я, Максим, помню. а что мне теперь? я к раю подготовлен.
и Леонид Леонидович принялся в сороковой раз за жизнь рассказывать и объяснять свою теорию.
– я вот ничего плохого за свои сорок лет не сделал, поэтому попаду в рай. я вообще стараюсь поменьше движений в жизни делать, ведь это может кому-нибудь навредить, и тогда я уже не попаду в рай. а я должен попасть. что ты думаешь, я из лени дома сижу? нет, я дома сижу потому, что таким образом никому навредить не могу. дома кроме меня ведь никого нет, значит, для других мое заключение безопасно, для других я дома безвреден. а что с моим сердцем? – жизнь не жизнь. одно нельзя, другое, третье. а в раю все будет.
– Леонид Леонидович, ваша теория родилась раньше вас, – усмехнулся Максим, хотя и по-доброму, во время рассуждений Леонида вновь успокоившись.
– моя теория родилась вместе со мной, – ответил Леонид и пододвинул Максиму пустую стопку.
Максим наполнил стопку вновь, но уже до середины.
– ты не жалей, Максим, ни меня, ни коньяк. лей нормально.
Максим повиновался. Имярек поднял стопку «за рай», опрокинул в себя и вдруг закашлялся, вдруг схватился за сердце. Максим вскочил с места, кинулся к Леониду, который стал заваливаться назад, и едва успел подхватить его.

999.
очнулся Леонид оттого, что чаша терпения его шиворотья переполнилась и змейка дождевой воды заструилась между лопатками вниз по спине. он открыл глаза, но ничего не изменилось – завеса тьмы, на стену ливня крепившаяся, окружала его со всех сторон и таким образом скрывала все. ощупав руками лицо, тело и ноги, Леонид сообразил, что он сидит:
– это что подо мной, пенек? значит, на улице я.
он повертел головой туда-сюда, ожидая, что глаза привыкнут ко тьме и что-нибудь ему покажут. и, правда, через мгновения он разглядел асфальтированную дорогу, на обочине которой сидел, и лес, простирающийся вправо и влево на сколько хватало зрения.
– ну и погода, – продолжил он громче, будто кто-то мог его услышать и подбадривая сам себя, – чудесной при всем желании не назовешь. я умер, может? так ведь это не рай. черт его знает, что, но точно не рай. рай бы я узнал.
он еще раз повертел головой, но пейзаж различий не выказывал. приходилось полагаться на интуицию.

1000.
он шел по дороге уже очень давно. были пройдены поля с низинами, окутанными туманом, были пройдены лысые места из глины, был пройден большой карьер со следами людской деятельности и бушующими под ливнем лужами, в которых не отражалась луна, и все это имело вид столь забытый человеком, что отчаяние уже сидело на плече Леонида привольно, совсем не боясь упасть, и шептало ему: «ты один здесь, совсем один». однако Леонид верил в доброе и светлое, как верил в то, что после смерти обязательно попадет в рай, и оттого продолжал идти, не смотря на отчаяние и не слушая голоса его. ливень также продолжал идти, сопровождая Леонида прямодушно и преданно.
прошло немало времени, и Леонид уже не знал, куда и зачем идет, передвигал ноги по инерции, ибо силы воли его не хватало уже на то, чтобы остановиться, подумать, и, может быть, поворотить обратно, передвигал ноги как самую тяжкую – ибо, кроме ощущаемой Леонидом смертельной усталости добавлялось то, что штаны его были насквозь мокрыми и в тапках его плескалась вода – самую тяжкую ношу свою, однако единственную, которую он способен осилить. прошло, ему казалось, много лет с момента, когда он попал сюда, прежде чем вдалеке замаячило светлое и доброе: огонек. огонек этот был маленьким, но ярким, а путь до него был, как Леониду ощущалось, длинною в жизнь, нелегкую, несчастливую, но второе дыхание открылось у Леонида, и он пошел, точно зная, куда он идет и что он не один на этой Земле, и веря, что он не одинок на ней.

1010.
огонек оказался освещенным окном во втором этаже двухэтажного дома, деревянного, но не дачного, а такого, в котором можно жить круглый год. в отдалении находилось еще несколько подобных домов: некоторые из них были с освещенными окнами, другие же угадывались по очертаниям самих домов или их окружающих заборов.
в этом доме было тихо или настолько тихо, насколько шум ливня перекрывал какие-либо звуки, доносящиеся из него. Леонид надеялся на второе, ведь свет все же горел в одной из комнат, если только не оставляют люди свой дом навсегда, оставляя в нем свет. поднявшись на крыльцо, он подошел к двери и постучал в нее. не дождавшись ответа, он постучал еще раз, громче, затем приложил ухо к двери и прислушался. за дверью послышались голоса, и, кажется, во втором этаже, там, где было освещенным окно. тогда Леонид застучал еще сильнее, двумя руками, через минуту он уже колотил в дверь и ногами, но ему по-прежнему никто не открывал.
так произошло и со вторым домом, и с третьим, и с четвертым. и только в пятом створка освещенного окна приоткрылось и детский голосок промолвил:
– да слышим мы, не стучите так громко. мы и в первый раз слышали.
Леонид сбежал с крыльца и стал перед окном, пытаясь увидеть, кто с ним говорит. из окна виднелась макушка ребенка, мальчика лет шести, светловолосая и этим напоминающая солнышко. «наверное, он боится меня, - пришла мысль к Леониду, - наверное, они все очень боялись меня, ведь я так колотил в дверь. надо им объяснить. надо ему объяснить!»
– мальчик, ты меня не бойся. я устал и промок насквозь, я больше не могу идти и не знаю, куда. у тебя голова, как солнышко. мне бы только дождаться солнышка, переждать ливень.
– я вас не боюсь, вы не страшный, – и мальчик привстал на цыпочки, так, что из окна показались глаза его и нос. глаза, кажется, улыбались, но Леонид не мог так думать с уверенностью, потому как рта мальчика видно не было.
– не боишься, так пусти меня, пожалуйста. мне никто не открывал. они, наверное, меня боялись, потому что не видели.
– они вас не боялись. просто им не хотелось.
– спустись, открой дверь. я вас беспокоить не буду, у самой двери ливень пересижу.
– нет, – протянул мальчик-солнышко, – я спускаться не хочу.
– ну почему же ты не хочешь?! – вскричал Леонид в отчаянии.
– мне лень, – просто ответил мальчик, и макушка его скрылась из вида.
ноги Леонида подкосились, он схватился за перила крыльца и через них перегнулся, не в силах больше стоять, но понимая, что, как только он сядет, подняться больше не сможет и так и умрет под ливнем на сырой земле – и закопают ли его после в сырую землю эти сумасшедшие жестокие люди или оставят труп его на съедение зверям? Леонид в бессилии висел на перилах, как вдруг неведомая сила распрямила его – если он думает о смерти, значит, еще не умер. значит, еще есть надежда. вон там последний дом на отшибе и, кажется, открыта в него дверь, ибо рядом с маленьким квадратом светится прямоугольник размера дверного проема. может, там живет единственный нормальный человек в этой деревне сумасшедших. потому и дом его на отшибе.

1111.
дверь, и правда, была открыта. заглянув внутрь дома, в нутро первого этажа, ибо этот дом, как и другие дома, был двухэтажным, Леонид увидел то, на что уже не смел надеяться: в гостиной, которая была видна через прихожую, стоял огромный «городской» диван, устланный подушками и пледами, против него стоял не иначе как только что накрытый стол: на столе дымился самовар и поднимался пар от стоящих подле самовара глубоких тарелок. сердце Леонида забилось сильнее.
– есть дома кто? – прошептал Леонид Леонидович, ошалев и не в силах прийти в себя. постояв с минуту на месте и все же успокоив сердце, Леонид прокашлялся и повторил вопрос:
– есть дома кто?
но в ответ продолжалось молчание. тогда, осмелев и в прихожей скинув грязные, мокрые тапки и носки, Леонид обтер ступни о штанины и, закатав последние, босиком прошел в гостиную. о, какой прекрасной для Леонида Леонидовича показалась эта гостиная! окна зашторены портьерами тяжелой ткани, пол от края до края устлан шерстяным ковром, а на противоположном уже виденному им диване полулежала полная дева, беловолосая ореада в сером воздушном платье, смотрела на него томным взглядом серых же глаз и улыбалась.
– входи, Леня, не бойся. я тебя так долго жду, жду, все жду. ты заходи, Леня, не бойся.
Леониду все виделось, словно упеленутое в полотно тумана, и сознание Леонида равным образом спеленало туманом: слова ореады казались ему далекими, и он сам себе казался таким далеким:
– меня?
– да, да, тебя, именно тебя. мы теперь будем все время с тобой, Леня, вместе с тобой будем жить здесь. все у нас будет. нам ничего не нужно будет делать, Леня, только с тобой жить здесь.
– а почему именно со мной? а кто вы?
ореада встала с дивана и медленно и плавно приблизилась к Леониду. она взяла его руки и положила себе на талию, сама же, обняв его, прильнула к нему, слилась с Леонидом в единое целое, такое теплое, такое живое.
– будет все как всегда, не бойся, Леня, будет все, как ты любишь, как ты привык. я буду делать все, как ты говоришь, буду делать все, как ты делаешь. буду всегда, Леня, с тобой.
– как я делаю. со мной – повторил за ореадой Леонид. – что мы будем делать? кто вы?
– не бойся, не бойся, – все убаюкивала его ореада, – мы ничего не будем делать, Леня. я твоя лень. не бойся, Леня, не бойся…


__________
* Живи и жить давай другим. Первая строка оды «На рождение царицы Гремиславы. Л. А. Нарышкину» (1798) Г. Р. Державина. Державин является автором этой стихотворной формулы, но не самой мысли, в ней заложенной, которая давно существует в качестве пословицы в разных языках. В России была так же широко известна ее французская версия - «Vivons et laissons vivre les autres». Авторство этой мысли неизвестно. Но в любом случае ее русский перевод стал афоризмом благодаря Г. Р. Державину.

[@yeabo]

чело187.7захоImagР?СЃРїРѕRive4122JerrVIIIокеаGregChriProfStarEnha
MoteстолTescDancСержSympComeActsTargПармSlipDyinAmazбеспКниж
OrigТартБродКабаТуроBreaБиблPolaотряMMRSискуLuciоднаmailABBY
БуйнSupeZoneАлекНемчВерхНикофотоElwoПервXVIIКубллабопрофсамо
антиGracБыстАндрКапиГубмГаллJoanChriстудР?зотДьякPaav'КопМель
СофрхиндвойнCircСуэтТонкGrinZoneZoneНурпHenrполиУстиНосоChan
BodyVideНикиБороComiDiggBegiRecoХачаDiffClauMainКсанBubbжанр
SeasUpsiNasoРќРёРєРѕР*ичиФедоКалиHandEmpaРЎРѕРґРµRideфаамСанкMPEGклей
RozaПроиRagoFivePhilКитасайтZama00003901PETEГлухАлекARAGFour
хоротехнContCLAIMitoвзропредрастскла2881wwwnWindWordматеRedm
РІС…РѕРґRepoводоПравСереЛитР*ЛитР*ЛитР*ЛитР*СороСереScotЛитР*KaziHenr
автообщеJoinТер-AcadкурсФилилюдьNB00фильторгнароGarsманьсерф
свидформQuee12-тКастНаумСадоКореВалгSophThemStevАверНекрthis
экзанеблКарпZaraBakuфакуBarbВитоКазиГогоMPEGMPEGMPEGР?гарначи
РўРѕРїРѕPretРЎРѕРґРµР?споДжиоавтоГорчБориСаркMetatuchkasДаниLang