[@Terra cotta]

Я не люблю современных авторов...но вот решила предложить вам книгу, которую недавно прочла и прониклась, наверное, большей частью оттого, что увидела в ней себя, себя прошлую и, хм, будущую) Лена Элтанг "Каменные клёны"...
вот, что можно, не утруждая себя, найти в интернете...я же не обленилась окончательно, просто времени маловато, а дело стоящее)

«Каменные клёны», как, впрочем, и «Побег куманики» - разумеется, никакая не проза. Потому хотя бы, что никакая проза не оперирует столь мельчайшими, песенными, наплывистыми, влажными ощущениями, ритмами, звуками - никакая, даже самая текучая или нелинейная, никакая проза не бывает столь продышанно-эмоциональной, не в плане человеческой эмоции, загрязненной, плотной и насыщенной, а в плане тончайших пластов практически до-человеческой чувственности, пред-чувствия, тайны.
Такими атрибутами сакрального текста владеет по праву только поэзия - поэзия в самом истинном смысле этого слова, та поэзия, мёд и руны которой достаюся лукавому автору только в награду за прилежное висение на ясене - никак иначе.

Но самое главное - потому, что только поэтический текст может обладать таким чудовищным, непредставимым удельным весом смыслов закодированной в нём информации, невозможной, практически болезненной (боль - от счастья, болезнь полноты, целостность как смертельный диагноз - а зачем для неё жизнь, она сама - жизнь) насыщенностью, собственно, самой жизнью, жизненной энергией в чистом виде, аккумулированной в крахмале-бумаге-буквах в процессе какого-то таинственного фотосинтеза; философский камень, сухой остаток, эссенция.
Это книга - белый карлик. Когда я впервые взял её в руки, очень расстроился - такая тоненькая, а ведь так хочется побольше вкусного, подольше! Когда начал читать - мне показалась, что прошла вся жизнь, и ещё одна, и ещё, алмазный кристалл сточен алмазным клювом почти до основания.. а оказалось-то - я еле-еле добрался до первой трети. Куда делось время? Вещество невозможной плотности. Его страшно уронить - выпустить из рук-ощущений кусочек текста, осколок смысла, отвлечься - страшно, потому, что он рухнет, проламывая все слои, полы, потолки, материю, реальность, утягивая их за собой, как свет утягивается в чёрную дыру, в пролом мира. А кто глянет оттуда? Это вопрос, который невидимым камертоном звучит в каждом обороте текста. Писал бы сочинение - сказал бы, что это - основная проблема.

Но это не проблема, конечно. Это - такое счастье.
Это данность, modus vivendi, действительно - камертон: то бишь - инструмент для точной настройки, для со-звучивания себя и... Реальности? Нет, какая реальность. Ты - есть То, Tat Twam Asi, вся реальность дана в глубине тебя, а ты, соответственно, - как слепая рыбка-призрак, в глубине её.
Субъектно-объектное единство, написанный мир, балансирование на грани бреда и просветления, так отчётливо просвечивающее в «Куманике», здесь получает новое звучание, оставаясь, впрочем, прежним по сути (однако и не совсем! но об этом чуть дальше), новое - как проведение музыкальной темы в другой тональности, в другом цвете, в новом вкусе.

Мне было очень тяжело читать, что, разумеется, является огромной заслугой автора; создать такое состояние - мне даже сложно представить, чего это может стоить внутри. Тяжело - потому, что эта книга - оборотная сторона солнечной, сухой (хотя и с тенистыми затонами воспоминаний-Литвы, с дождём у веранды, с надышанным инеем на шарфе) - золото-алхимической «Куманики». Не теневая, тёмная - но именно оборотная: бесконечный инь. Как бесконечный дождь на брэдберевской Венере: рыбы, рыбы, вода, размывание всего и вся, тени от глаз и ничего реального, не ухватиться. Вроде бы ничего не происходит в уснувшем городке, а только тихое, законное, милое - лезет из-под кроватей, из углов - самое страшное, не помогает включать свет и заваривать чай, плёнку воды не разорвать, не вдохнуть по-настоящему. Такое состояние - такое знакомое - бывает в Петербурге, когда уже две недели подряд идёт дождь, и ты сходишь с ума, и начинаешь дышать водой, становясь местечковым Ихтиандром, забиваясь в отволглые углы и глядя не глазами, но откуда-то - глубже на закономерный парад привидений: как музыкальные фигурки на старинных часах, церемонно кланяются.

Этот модус восприятия - мельчайших ощущений.

И эта практически невозможная, на грани безумия, ощущательность ведёт за собой, удивительным образом ведёт и сюжет, и логику, и действия. Лене Элтанг удаётся показать, как всё, что есть в нас линейного, продолженного, логически-рационального, крепко стоящего на ногах, - в действительности своей рождается именно из вот этой, до-человеческой, до-вербальной восприимчивости, лишённой времени, пространства и прочих, как это принято говорить, априорных форм чувственного познания, которые на самом деле никакие не чувственные, а всего лишь объяснённые себе. А чувственность - она здесь, в теле, лишённом дискурсивного мышления, но зато наделённом жабрами вдоха и выдоха; первобытная, истинная сенсуальность, правополушарное целостное восприятие, идущее вглубь к основе - легко и непринуждённо, как лунатик. Синестезия - атрибут животных, безумных, характерный симптом воздействия ЛСД: «Я видела его вкус и слышала его запах» - про восковое мороженое в витрине.
Ну, и некоторых людей, конечно. Тех, которые в достаточной мере являются и животными, и сумасшедшими, и наркоманами (а в качестве психоделического вещества пусть выступает вся высота мира), и ангелами. Иногда они - художники, а иногда - просто ночные эльфы, ламии, ведьмы, изгнанники.
Пациенты. Алхимики.

Это страшно. Как остановившийся поезд, как вдруг мигнувший свет в вагонах - когда понимаешь, что вся стабильность движения, обещания, накатанная колея - не что иное, как какой-то сомнамбулический балет над пропастью, танец теней на простыне, а что будет, если убрать лампу?
«Как будто иду, всё время иду, по этой земле, как по тонкому льду» © Э.Шклярский - вот так, по тонкому льду, через щели и провалы. Между значениями, между логически объяснимой природой вещей - щели междусмыслия, в котором, по Павичу, зарождается утерянное в Вавилоне звучание праязыка, а по Элтанг - открывает глаза темнота и начинает шевелиться.
А ты в этом шевелении вдруг видишь: всё чёткое-ясное, предметы-тени - не более, чем фантики от несуществующих конфет, а куски книг обладают собственной жизнью, расползаясь, как иностранные слова из шляпы волшебника, и вообще - между написанным и всамделишным нет никакой разницы, никакой границы - да и самого дела-то никакого нет. Вам не кажется, что сатори, просветление - так похоже на смерть? Просто потому, что, когда ты это осознал - ты умер. Для всех, для себя, для мира - и он для тебя, нужен ли тебе он, ненастоящий? Нужен, конечно: игрушка, мяч, нарды, игра «Эрудит» - знай перебирай жуковитые буковки, выдувай мыльные пузыри новых слов. А кто смотрит на мир, как смотрят на пузырь, как смотрят на мираж, того не видит царь смерти, - пишет А.Сонли в своём дневнике древнеиндийское, и, кажется мне, тоже думает: не только не видит - не может тронуть, мы просто ходим друг сквозь друга, как люди и марсиане у Брэдбери, не прикасаясь. Так и жить, без соприкосновения - но как объяснишь это плотным, смешным, неуклюжим, пахнущим пивом и луком или с животом, оплывшим, как мороженое - в общем, всем тем, кого сама придумала от скуки мутным, знобким осенним предвечерьем? Поэтому и ведьмынемы: ведь мы не мы - так о чём говорить?

Интересно, а куда так вообще можно уйти? И есть ли в этом смысл? Мне показалось, что «Каменные клёны», помимо всего прочего, содержат - во всей своей целости - некоторую аллюзию на фаулзовскую «Башню из чёрного дерева»: в общем этическом оттенке конфликта ухода в себя, во внутреннюю бесконечность, гравитационного коллапса слишком большой звезды, - ухода от признания-отношения-прощения-понимания извне; оттенке не-способности к реальному действию, к выходу на контакт, изменению себя - неспособности, которая, по большому счету, есть просто боязнь. Боязнь и опасная гордыня ухода от других, отказывающая им в праве быть даже адом - так, смятые бумажки. Ум, искусство, инаковость-магия - достаточные ли основания для не-прикосновения к жизни? В - отчасти - антураже - полумагический старый дом в глуши (только у Фаулза эта глушь реальная, лесная, пространственная - а тут внутреняя, из-себя-самой, люди ничуть не мешают - вполне возможно, что они тоже проходят сквозь), кельтские легенды - бретонские, а здесь - ирландские, тщательная и пристальная работа, две непохожие девушки, постоялец, вносящий диссонанс... и - молнией-ассоциацией - такой же кривой и такой же яркой: травы. У Элтанг - Травники и трава, трава, внимательный заросший сад и зелья, а у Фаулза - помните? - с пугающей точностью и тщательностью вырисованные травы у Мыши на набросках, которые она готовила для картины старого мастера.
Ключевое - та самая пугающая точность и тщательность.

С этой пугающей точностью и тщательностью уходят в свои внутрение монголии и Саша, и Луэллин, но - вдруг - откуда? они берутся откуда-то в мире друг у друга. Совершенно случайно; и не случайно именно глупая случайность (и тавтология у меня тут тоже неслучайно - приход влюбленной Табиты на работу к Луэллину, - вызывает такую неожиданную цепную реакцию, приводя в итоге к разрешению конфликта от бремени present continuous tense. Случайность тут выступает синонимом чуда, того, чего невозможно предугадать - то есть сигналом о том, что не все в мире придумано тобой, есть и кто-то еще.
И вот тут начинается самое интересное. Солипсизм трещит по швам, происходит болезненное Открытие Другого: кого-то, кого ты не придумал, не нарисовал, потому что он именно другой - такой, какого ты придумать не можешь, как не можешь придумать самых, бесконечно родных - просто потому, что они, оставаясь всегда, каждый день всё равно новые - вместе с тобой. Родные - нет сомнения; кто еще мог бы поймать просветленного Лу за язык крючком слов, на которые он сам такой мастак? Кого бы еще допустила замерзшая и бледная надменная Саша - не в любовники, но - в святая святых - в читатели?

Парадоксальным образом открытие Другого становится возвращением к себе - осознаванием чего-то нового, то есть - самой жизни, жизни как процесса обновления. Выход из пустоты, воскресение - или обретение мира, что, по сути, одно и то же. Очень характерно: наконец встречаются Саша и Луэллин на фоне рожающей собаки; вместо вымышленного убийства, ставшего пугающе реальным, - смешная, в крови и слизи, запачкавшая старинный ковер - новая жизнь. Маленькая, похожая на чёрную фасолину - но она-то, настоящая, оказывается важнее всех глубокомифологических, выдохшихся страданий - они поблекли на её фоне, и от этого становиться немножко стыдно, по-детски, так всегда бывает, когда вдруг понимаешь, что спутал важное и неважное. А суконщик и плотник оставили несчастного мистера Бузину: конечно, еще бы им не оставить - ведь он покинул свой мир, переступил через свою гордыню-память, наконец-то он сделав что-то неожиданное, т.е. - стал чем-то новым. Приехав: спасся.

Мне кажется, что эта книга - о разрывании кокона. Разбивании музейного стекла солипсизма, ничто, холодного и застывшего мира-в-себе. О спасении от самого интересного и удивительного одиночества - того, которое внутри, и которое самым опасным и подлым образом маскируется под вселенскую мудрость: только вот радости от неё никакой, и мёрзнут кусты, и цветы осыпаются, бесплодные, и дом весь зачах. А значит - не мудрость и была; но изнутри неё, отравившись и остановившись в гордости, как сломанные часы, иногда почти невозможно это понять.

Лена Элтанг - помогает понять. Напоминает.

О важности - судите сами.