aleks4d
20.08.2005, 23:47
В свое время я выкладывал повесть...по просьбе, выложу и еще раз!
МОЕ ПОЧТИ ОТКРОВЕНИЕ
TAEDIUM VITAE
(лат. скука жизни,
отвращение к жизни,
утомление жизнью)
Вот и я (ха-ха!)
До боли в ушах
Посмеяться не прочь,
Лишь пока светло в небесах.
Лишь пока не наступит ночь.
(Пикник)
ПРЕДИСЛОВИЕ
Некоторые люди придумывают себе миры и большей частью живут в них. Зачастую они полностью погружаются в них, отрываясь от реальности и, как правило, вскоре умирают. Реже бывает так, что эти миры оживают и человек, уже не скрываясь, живет в них, осознавая свою свободу от внутреннего и полностью оседая в реальном. Эти люди, возможно, много теряют, но обретают спокойствие и уверенность – они счастливы.
Но обычно, людям просто как-то удается всю жизнь прожить в двух реальностях. Эти люди редко бывают счастливы, но слишком боятся менять все на прозрачное счастье и достаточно сильны, чтобы не погрязнуть в ирреальности.
О двух таких людях я попытаюсь вам рассказать.
ГЛАВА 1. Начало осени
- Мне не понравилась наша новая классная – резко сказал я, когда уже после уроков мы с приятелем (не другом!) Колей шли по домам.
Коля равнодушно пожал плечами.
- Вроде нормальная, хотя Татьяна Павловна, вроде, лучше была.
Гульмира Заировна, в начале очередного (уже 10-го) учебного года, сменила Татьяну Павловну довольно неожиданно для учеников. Татьяна Павловна просто не справлялась с нагрузкой, являясь учителем физики, завучем и классным руководителем в двух классах.
Гульмира Заировна была лет на 10 моложе ее. 32-летняя учительница биологии.
- Какая-то она… Я даже не знаю… Обычная, наверное. – Я слегка задумался, подбирая формулировку. – Такая же как все. Как все современное поколение, хотя и старше… Или пытается быть такой. Такой, как они. Такой же обыкновенной, наверное, такой же современной, такой же…
- Такой же попсовой – усмехаясь, закончил за меня Николай.
Я не улыбнулся. Настроение было совсем не то, но кивнул.
- Да, наверное.
Мы немного помолчали. От школы отошли уже достаточно. Уже недалеко дорога и скоро пути разойдутся. Надо было закончить недосказанное. И я закончил.
- Мы не станем ее любимчиками. Ими станут все модные девчонки, а может даже калхи, типа Берика. К нам она будет относиться нормально, мы будем учить уроки, больше от нас ничего не надо.
- А тебе надо большее? – удивился Коля.
- Да нет. – Хотя по правде – да. Татьяна Павловна обращала на меня внимание. Я плохо понимал и не учил физику, часто она злилась, ругала и меня, но она отметила меня, отметила во мне способности и немного поощряла меня поблажками. Далеко не все учителя могут заметить в ребенке другие задатки, если они не знают их предмет. Я умел неплохо писать. И Татьяна Павловна это знала. Гульмира Заировна не заметит, я был в этом уверен.
- Но она будет как все эти попсовые дуры. Она будет с Системой и за Систему.
- С какой Системой? – немного не врубился Коля.
Мы уже переходили дорогу.
- Да с той, что есть. Как все есть. То с чем я не хочу мириться и не буду. Хотя ничего уже не исправишь. Как говорили Дарья с Джейн: «Система – отстой. – Точно».
- Опять ты со своей «Дарьей». Это «Дарья» – отстой.
- Да пошел ты…
Никто не засмеялся. Коля, было, улыбнулся, но улыбка быстро сошла с его лица.
Он, вроде как, шутил. Но я говорил серьезно. Мы уже давно перешли дорогу, и он пошел вперед, к своему дому, мне предстоял путь направо, с еще одной дорогой, в мой 29 микрорайон. Стоял светлый день ранней осени, еще почти лето. Тем не менее, это была осень и с каждым днем, это будет все заметнее. И сами собой в уме всплывали строчки из песни Пикника:
«Весны безумный карнавал
Еще вчера здесь бушевал.
И все мы думали тогда,
Что этот праздник навсегда».
Коля сказал «Пока», я лишь вяло махнул рукой. Еще один год гребанной школы, что потом я не знал. Жизнь казалась мне пустой и безоблачной, как то небо, что плыло надо мной. Ослепительно синее. Оно навевало печальные воспоминания. Жизнь не содержала в себе смысла. Я это знал. Уже целых три года.
* * *
Я открыл обе двери и перешагнул порог.
Я был дома, но разве это что-то меняло?
По крайней мере, я был один.
Я закрыл двери и посмотрел в зеркало. Хотел сказать «Привет», но передумал.
По крайне мере, я был один. Одиночество дает больше свободы. Ты можешь ходить туда-сюда по комнатам и говорить сам с собой о чем хочешь. Никто на тебя не посмотрит странным взглядом… разве что, кот.
Но сейчас я не хотел ходить и говорить. Я ничего не хотел. Разве что, спать. Очень нехорошее состояние полного безразличия ко всему. Думал, я хочу то, я хочу это, а на самом деле, я ничего не хочу. Обидно, думаешь о смерти и понимаешь, что умирать не хочешь. Ни жить, ни умирать. Паршиво.
Зазвонил телефон. Я взял трубку. Подумал, что двигаюсь как во сне.
- Алло? – голос звучал устало и сонно.
Сначала никто не ответил, а потом положили трубку.
По-прежнему, как во сне, я опустил свою.
Я заплакал.
Чертов сон. Вся эта жизнь – чертов сон.
Я думал пойти спать. Я лежал на кровати и плакал.
Я оплакивал все живое. Я оплакивал стариков и старушек, роющихся в помойках у дома, потому что вся их пенсия уходит на то, чтобы заплатить за квартиру; я оплакивал своих родителей, потому что они переживали за меня. Но больше всего я оплакивал себя. Я знал, что я не один такой, но мне было жаль именно себя. Возможно, кто-то скажет, что я – единоличник, но мне было так плохо. Все три последние года, когда я впервые стал задумываться о будущем уже серьезно, я жил в полубреду. Как во сне. Все было как не со мной, вот и сейчас тоже. Я ходил в школу, я что-то писал, я месяцами ходил по больницам, но это был не я. Это была телесная оболочка, а душа за ней наблюдала. Я жил и думал, когда решусь на самоубийство. Прошло три года, а я не решился. Всегда оставалось слишком много незаконченного здесь, на земле.
Я не хотел больше об этом думать и я заснул. И мне приснился прекрасный дом, наполненный чудными цветами. Но в итоге цветы всегда превращались в венки, а дом оказывался тесным гробом. Кажется, этот дом был похож на тот, в котором я живу, только вот что-то его отличало.
Я проснулся уже к вечеру. Скоро должна была придти мама, и я встал.
* * *
Две недели промчались как сутки. Как сон.
Жизнь шла своим чередом.
Дни моей жизни были похожи один на другой. Школа стала самым страшным местом в моей жизни. И дело было не только во всяких придурках-уродах и невыносимых уроках. Ужас отныне вызывала сама школа. В ней я чувствовал необъяснимый страх, я ощущал свою беззащитность перед этими глухими серыми стенами, изрисованными какими-то бессмысленными картинками. Она напоминала мне детское отделение больницы. Или что-то другое.
Учителя и ученики кажутся мне чем-то неживым, не зомби, но что-то близкое. Они лишь бессмысленно блуждают в серых стенах и делают одно и то же. На меня никто не обращает внимания. С Колей я тоже почти не общаюсь. Он по-прежнему сидит со мной, но мы лишь изредка перекидываемся короткими холодными фразами. Среди мертвецов я сам стал тенью.
Подобное со мной было только в 7-м классе.
В последнее время я стал разделять мир на реальный и на второй, на тот, что в моих снах. Причем, школу я относил ко второму. Школу и многое другое. Там, где я жил как во сне. Только тогда, когда я находился один дома и когда приезжал к единственному другу, я чувствовал, что не сплю. Что еще живу.
Школа была местом неглубокого сна, посреди шума и суеты, которую я не замечал. Какая мне была разница, что происходит вокруг, что за мелкие и никчемные проблемы решают все эти чуждые мне люди, когда предо мной вставали сюжеты для рассказов. Как из ниоткуда. Как из приоткрытого кладбищенского зева.
Когда я знал, что не доживу до 20 лет. Когда я чувствовал страх только здесь, в этих изрисованных стенах.
Я понимал, что схожу с ума, но не хотел этому противостоять. Да и что я мог изменить?
* * *
Единственный человек, бывший в школе, и совершенно не казавшийся мне умершим, это учительница русского языка и литературы Татьяна Владимировна. Сквозь сон я слышал ее фразы об Антихристе и втором пришествии Христа. Она говорила об этом мало, но убежденно и я поневоле вслушивался, как она грозила некоторым (едва не всем) моим одноклассникам скорым Судом. На меня она внимания не обращала. Наверное, потому что я читал все, что задавали, и писал сочинения. Хотя бы это я умел.
Все давно знали, что она маразматичная старуха, но на самом деле, она не походила на выжившую из ума бабку. Наоборот, она казалась вполне бодрой и уверенной. Ни в чем не путалась и не ошибалась. Обращалась со всеми умеренно жестко и очень спокойно. Ее трудно было вывести из себя. По-моему, только я вполне осознавал, что она – религиозная фанатичка, старающаяся хоть немного скрывать свои высокие чувства, дабы не вылететь с работы. Но при любом удобном случае, она поминала все грехи людские на конкретных примерах моих одноклассников. Мне выпал грех равнодушия, хотя, по-моему, таких людей и без меня хватает. Учителя и политики стоят здесь на первых местах.
* * *
Мой класс можно было условно разделить на три лагеря.
Первый состоял из девчонок, второй – из калхов, а третий из меня и (по крайней мере, до недавнего времени) Коли. Себя я вообще относил к тому, что назвал «школьным андеграундом». Теперь, когда я перестал мало-мальски общаться даже с Колей и чувствовал себя совсем одиноким в этих стенах, моя позиция, довольно-таки, соответствовала этому определению.
«Калхи» представляли собой четверых уродов казахской нации. Главным в их круге был Берик. Он был тем, за кем безоговорочно шли другие, и только он хоть что-то собой представлял, хотя бы коварной хитростью. Мое общение с ними могло заключаться только на уровне рукопожатия при приходе в школу. В последнее время, впрочем, старался всячески избегать и его. Этот ритуал приветствия никогда мне не нравился (я предпочитаю устную форму, например, сказать «привет»), а после пожатия их рук остается чувство брезгливого отвращения, как будто потрогал таракана. Они смотрят на меня косо и странно, но не лезут. Сначала пытались, но вскоре поняли, что я уже не тот лох, каким был в 5-7 классах. Так что конфликтов не было. Почти.
Лагерь девчонок в большинстве своем состоял из полных или не полных дур и стерв. Если и были среди них не дуры и не стервы, но и они не могли понять меня и все они презирали то, что люблю я. Никто из них не читал мистику, да, впрочем, и не читал вообще; не смотрел «Дарью» и все слушали только тупую попсу, в основном, зарубежного производства. Все те песни, которые до тошноты уже и по радио и по телевизору. Но здесь было и одно «но».
Среди них была одна новая, мне незнакомая, девчонка. Она неожиданно отличалась от общей серой массы.
Она сидела через парту назад от меня. Ее звали Алена. Я наблюдал за ней.
ГЛАВА 2. Не такая как все.
-… Таким образом, Китай развивается уже около… - она запнулась и продолжила несколько быстрее, -… на протяжении уже около 30 лет. И у него есть шансы в ближайшие десять лет выйти в число наиболее развитых стран, таких как США и Япония.
- Можно сказать, он уже встал в ряд с этими странами, но количество ВВП на душу населения там…
- Там значительно меньше – не колеблясь, подхватила она.
- Хорошо, я ставлю «пять», но если бы ты еще в школу ходила так, как отвечаешь. А то за месяц школы я видела тебя не больше трех раз. Ну, и еще улыбается.
(Проследив за ее загадочной улыбкой, я и сам улыбнулся; это был единственный человек, кому я симпатизировал и чьим успехам радовался).
Алена села. Учила тему она, естественно, на уроке. Дома были дела поинтереснее, чем чтение географии.
Скоро должен прозвенеть звонок, но, к сожалению, это далеко не последний урок. А первый. Причем, первый вообще на неделе, что означало целую неделю дурацкой школы, выходной и опять школа. Как это все ее бесило. Все всю жизнь идет по одному замкнутому и тупому кругу: школа, институт, работа… И кто придумал этот круг? И весь этот мир… Больной и безумный… С начала года школа вызывала у ней только нежелание туда идти, без каких-либо конкретных на это причин. Особых конфликтов ни с кем у нее не было, да и усваивать уроки она умела, но, можно сказать, не хотела. По крайне мере, не все. И никто полностью не понимал ее безразличия к урокам. Да, все говорят, что не любят школу, не хотят учить, не хотят ходить… Но учат и ходят. Или не учат, но ходят. А не ходят и не учат только совсем дебилы.
Алена к ним не относилась, но ходила редко и неохотно, учила только на уроках, но усваивала быстро. Ей казалось, что в классе она одна была такой.
Но это было не так и уже скоро она начнет это понимать. Пока же она с некоторого высока взирала на этого замкнутого придурка, сидящего через парту перед ней. .
* * *
Алену это уже начинало бесить, но пока она не могла придумать способ как избавиться от этого недоброжелательного и навязчивого внимания. Как и позавчера, Берик вновь, прикалываясь, издевался над ней. Алена молча и холодно взирала на него, но в душе рвалась на свободу уязвленная гордость, требующая отпора. Но она не знала, как его дать. Почему-то именно ее не оставляли в покое после того как она кого-то посылала или, напротив, старалась не обращать внимания. Тем не менее, насмешки в ее адрес были частыми. Должно быть, из-за того, что у нее были те качества, которых совсем лишились другие: ум, доброта, не затуманенное общественными стереотипами, мировоззрение и, к тому же, она не была обделена внешностью. А еще, предпочитая уединение, она обычно сидела одна и ни с кем особо не общалась. Это все способствовало потаенной ревности, непониманию и почти открытой ненависти.
Вот и сейчас Берик обливал ее самыми пошлыми словами, которые сейчас можно услышать ежедневно, просто выйдя во двор своего дома.
Всего около недели назад Гуля попыталась пустить слух, якобы еще только в прошлом году Алена поздним вечером не раз стояла у обочины дороги, в частности в 4-м микрорайоне. Что ж, большинство эти слухи все же не приняло, но косые взгляды и смешки за спиной в последнее время стали чаще преследовать ее. И что хуже всего, странно смотрели на нее и учителя, до которых, естественно, слухи эти также дошли. Самым частым словом в ее адрес Берика, потому, было «шлюха» со всевозможными глаголами.
К ней по-прежнему не приходила идея действия, а помощи было ждать не откуда. Шла длинная перемена и звонок будет не скоро. Все более-менее нормальные девчонки отправились в столовую, пацаны посмеивались и поддакивали за спиной Берика… Впрочем, был еще Саша. Но он, как обычно, ни на что не обращал внимания и был полностью погружен в чистый листок на парте и в неведомые грезы. Не выдержав больше, Алена встала и спокойно, в лицо Берику, как плюнув, сказала одно слово о том, как он ей надоел и, захватив сумку, вышла из класса.
* * *
Она шла домой. Неподалеку от центральной дороги. Рядом проносились машины. Рядом шли люди. В небе светило теплое солнце. Ощущение, что лето не кончалось, было настолько реальным, что в него хотелось поверить. Но она не любила тешить себя пустыми надеждами и неправдивыми грезами. Школа длилась уже около четырех недель, а это значило, что уже месяц, как осень. Скоро это станет заметно. Скоро станет заметно прохладнее и станет несколько раньше темнеть. К концу ноября начнутся морозные и ветреные дни, унылые дни ожидания дальнейшего потепления. Несмотря на достаточно мягкий климат Актау, все же поздней осенью бывает даже холоднее чем в январе. А уже совсем скоро польют тоскливые дожди…
Вон под этими деревьями, что находятся у края дороги со стороны 28-го микрорайона, весной этого года был найден труп мужчины. Многие тогда сбежались со школы посмотреть, она тоже смотрела. Но не из-за дикого животного любопытства посмотреть мертвеца, а скорей интереса к событию… Не то, чтобы убивают так редко, но все же, смерть, а особенно подобная смерть, таит в себе столько необычного и очень интересного. Может, сказывалось ее, не то, чтобы пристрастие, но почти привычка, читать детективы. Она не читала взахлеб и не глотала книги, но выпадал свободный часик (а он выпадал весьма часто)… Любовные романы с их смешной лирикой не читала, а детективы (особенно Агаты Кристи, а также Эдгара По) или что-нибудь прикольное (например, детские детективы) могла.
Тогда тоже было немного интересно. Полиция (слово, вызывающее, скорее, ассоциации с американскими боевиками) оцепила этот небольшой участок и, раздев труп, не без труда запихнула тело в «труповозку», - небольшую машину с крытым кузовком.
… А еще, когда-то в далеком и безмятежном детстве, она гуляла здесь с подружками.
Это воспоминание щемило сердце, хотя боль давно уже прошла. Сейчас у нее не было не то, что подруг, но даже приятельниц, лишь несколько старых знакомых, с которыми она почти не общалась. В ее возрасте казалось невозможным не иметь друзей, но гораздо больше ее волновали переживания матери по этому поводу. Ей бы радоваться, что ее дочь не гуляет поздним вечером вместе с «крутыми девчонками», готовыми отдаться едва ли не первому встречному, особенно изрядно выпив или обкурившись. «Эти реки текут в никуда, текут, никуда не впадая», в том смысле, что все ее подруги стали потенциальными проститутками и наркоманками. Она сразу перешагнула через это. Жизненному опыту можно научиться и из ошибок других или даже из книг, гораздо лучше отражающих действительность, нежели фильмы.
У нее также, в отличие от большинства, не было парня. В этом возрасте, они все также или калхи-ублюдки, или полные лохи. Как правило, и те, и другие, были чрезвычайно тупы.
Алену совершенно не волновала ее роль «белой вороны», а также и мнение на этот счет одноклассников. Когда-нибудь они вырастут. Большинство из них, так и останется поверхностным и типичным слоем населения. Но некоторые все же все осознают и поймут, кто же был правее в отношении к жизни.
Тупой оптимизм – это смешно…
Оптимистом может быть только единоличный человек. Человек, которому просто плевать на всех. Или же он держится принципа «Не слышу, не вижу, молчу», что, в общем-то, одно и то же.
Можно верить в светлое будущее, надеяться на него, но нельзя закрывать глаза на настоящее, на правду. Не осознавая всего кошмара действительности невозможно стремиться к светлому, к лучшему. Такие люди, как она необходимы хотя бы для того, чтобы напоминать другим об этой правде, о том, «что нас ждет за углом». Несмотря на то, что сейчас она это понимала, долгое время Алена не могла к этому привыкнуть и боялась своей непохожести, своего инакомыслия. До тех пор, пока однажды не услышала песню Nautilus-pompilius'a и Аквариума «Нежный вампир»:
«Подруги твои нюхают клей,
С каждым днем они становятся немного глупей.
В этой стране, вязкой как грязь,
Ты можешь стать толстой,
Ты можешь пропасть».
Вытирая засохшие на щеках слезы, Алена внимала мрачному, чуть насмешливому, шепоту, Вячеслава Бутусова. И с каждой фразой понимала о ком эти слова. Дрожащий голос Бориса Гребенщикова продолжал, и все становилось еще более понятно.
«Но я разожгу
Огонь твоих глаз,
Я даю тебе силу,
Я даю тебе власть.
Я делаю тебя
Не такой как все»…
И этого достаточно, это было про нее. Она была такой.
Не такой как все…
ГЛАВА 3. Одна в квартире.
Алена подошла к двери и достала ключ. Прислушалась. Но нет, это где-то у соседей слышны голоса. В ее квартире тишина. Так и должно быть – сейчас только пол-одиннадцатого и родители на работе. Родители… Мама и отчим. И это опасливое прислушивание было связано с ним. Если бы она поняла, что голоса, которые могли быть и шумом телевизора, доносятся из этой квартиры с невзрачной цифрой 32 на легкой деревянной, покрытой синей краской, двери, квартиры, у которой она сейчас стояла, Алена бы тихо, но быстро ушла прочь. И некоторое время, несколько часов, пробыла бы на улице, бродила по городу, наблюдая за ним и его жизнью, или нашла бы какое-нибудь не очень людное местечко и посидела в тишине, предаваясь мыслям. Потому что, если в это время, отчим не на работе, значит, он пьет.
Отчим Алены, Сергей Николаевич, был в этом плане «настоящим русским мужиком». И Алена по-настоящему боялась его. Нередко он бил маму и однажды сломал два пальца на руке. Один раз она лежала в больнице с отбитыми почками, другой с вывихом левой руки. Алене пока не доставалось, но лишь потому, что за нее заступалась мама и отчим срывал свое раздражение на ней. Алена старалась по возможности меньше попадаться на глаза, потому как понимала, что когда мамы не будет рядом, суровая рука коснется и ее. А может, и не только рука. У Сергея Николаевича не было интимной жизни с мамой. А все его нечастые попытки приводили к тому, что он избивал маму и, громко ругаясь, обвинял ее в том, что у него «не идет». Наверное, себе пытался внушить, что именно из-за нее. И убеждал себя, что просто нужен кто-то помоложе, чем эта «старая шалава». Почему именно подобные слова употребляют мужчины, если им женщина чем-то не угодила?
Все это длилось уже четыре года. Пять лет назад умер папа и уже вскоре появился дядя Сережа. Ей приходилось называть отчима именно так, хотя ей это и было неприятно. На этом настояла мама. Но для Алены он не мог быть ни отцом, ни дядей. Совершенно посторонний мужчина, который три года назад пришел к ним домой и остался жить. «Дочка, это дядя Сережа. Он будет жить с нами, и помогать нам. Он был хорошим другом папы, и папа просил его в случае чего, присмотреть за нами и помочь нам».
Это длилось уже четыре года и Алена, до конца не понимала, почему мама не разведется с ним. Она пыталась говорить с ней, но мама старательно переводила тему и все повторяла, что в доме нужен мужчина, гвоздь забить, шкаф починить, и к тому же, он нес в дом деньги, хоть какие-то, но так, что на нормальную жизнь хватало заработка только обоих родителей. Но Алена терпела это с трудом. Уже четыре года. Но из дома не шла – просто некуда, да и маму бросить не могла. А Сергея Николаевича она ненавидела. Ненавидела и боялась. Как только впервые увидела его, в возрасте 13 лет, его грубоватые черты, серые от никотина зубы, низко расположенные уши и странно безволосую грудь, проглядывающую сквозь полосатую майку, сразу же испуганно пролепетала «здравствуйте» и ушла в комнату. Где в ужасе и отчаянии беззвучно проплакала весь вечер, пока не заснула.
Она помнила все это, весь этот ужасный зимний день четырех с лишним летней давности по-прежнему четко и ясно. День, когда к ним пришел незнакомый дяденька и вдруг начал на всех кричать и командовать.
Алена отворила дверь и вновь прислушалась. Шум холодильника и тиканье кухонных настенных часов. Никого не было дома. Что же, хотя бы это было хорошо. Она боялась отчима, с того самого дня, когда ей было тринадцать лет.
И еще: она сразу знала, что Сергей Николаевич не был другом ее папы, они вообще никогда не виделись.
* * *
Вот она, пустая квартира, ее жилище, давно нуждающееся в ремонте. Вот она во всем величии Короля Чумы: обшарпанные и кое-где оторванные обои, заляпанное зеркало в прихожей, грязный линолеум на полу…
Квартира, где умер папа, умер от опухоли мозга, что годами пожирала его изнутри. Хирург, излечивший за время 12-летней практики не один десяток людей, не смог вовремя осознать угрозы засевшей у него в голове боли. Или же мог…
Алена теперь уже понимала, что в последние месяцы жизни, папа осознавал преддверие скорого конца, и, тем не менее, он не забросил работу, он не жаловался… Она помнила его таким же как всегда – доброго, умеющего пошутить, но не злоупотребляющего весельем человека, который по-настоящему любил ее и любил маму. Единственным недостатком, который она помнила, папы, были сигареты. Он курил часто и по много, отчего от него исходил горький запах никотина. Алена любила отца и привыкла к неприятному запаху, ставшему ей почти родным, как и прикосновение острой щетины его усов...
Теперь запах сигарет витает по комнатам, потому что Сергей Николаевич не курит на балконе, как отец. И этот запах другой, к нему часто примешивается вонь алкоголя, обычно, бутылочного пива. Этот запах не вызывает ничего, кроме отвращения.
Алена не знала и боялась знать, но нередко задавалась вопросом: был ли в маминой жизни Сергей Николаевич тогда, в последние годы или месяцы папиной жизни? Она никогда не спрашивала маму и не спросит.
Наверное, тогда или несколько раньше с Аленой начались все эти случаи, о которых она никому не рассказывала. Возможно, она и доверила бы их отцу, но его уже не было, а был лишь незнакомый мужчина, которого надо было называть дядей Сережей и чужая женщина, которая совсем недавно была мамой.
Все случаи, преследующие Алену, на протяжении трех лет она хранила в памяти. Уже позже она стала записывать их в дневник. Их было не очень много и, по большей части это были лишь сны, многие из которых забывались уже утром. Один из снов, повторяющийся с завидной частотой, нашел отражение в наивном, совсем еще детском стихотворении, написанном ею в возрасте 14 лет.
Серый кот, что у окна сидел,
На меня глазами влажными смотрел.
Что-то знал, сказать хотел.
Но издавал лишь звуки «мяу»,
Больше ничего. И, наверное,
Никогда я не узнаю,
Что скрывали звуки «мяу».
Первые всплески отчаяния маленькой, всеми забытой девочки, иногда полностью уходящей в себя, чуть позже перерастут в строки, полные тоски и душевной тревоги. Алена раскрыла окно и посмотрела на улицу. Ярко светило солнце в безоблачном небе, вовсю щебетали птицы на деревьях, почти достигающих ее третьего этажа, день только начинался. Осень только начиналась.
Серый кот с печальным взором не только снился. Несколько раз она видела его, также как и некоторые другие видения. В темноте ночи, выглядывая из - под одеяла. На нее смотрели два тускло горящих влажных глаза, потом он уходил. Иногда он издавал тихое мурчание. Но всегда поворачивал глаза к открытой двери комнаты и уходил.
Это было единственное понятное видение, остальные по большей части представляли собой какие-то обрывки и неопределенные образы, иногда места, где она никогда не бывала. Таковы были и сновидения. Но главным преследующим страхом, был ее личный ужас перед не очень редким заболеванием.
Это был страх детских лет, с детского сада, где у одного мальчика завелись глисты и после сон часа, вся группа наблюдала на его койке извивающегося белого червя, выползшего в то время, пока этот мальчик, чьего имени она уже и не помнила, тихо посапывал. С тех пор, когда она все время осматривала свою постель после сна, у нее выработалась стойкая привычка, заглядывать в унитаз, после справления нужды. Кому-то это может показаться смешным, но Алену это пугало. О своих страхах она никому не рассказывала, а сама давно поняла всю ненормальность всех этих факторов – снов, видений и страхов. Себя она уже считала душевнобольной.
Алена тоскливо усмехнулась и закрыла окно. Звуки улицы приглушились. Она осталась наедине с собой и своими ненормальными страхами.
ГЛАВА 4. Пурга на кладбище.
Этот день, а это было уже семнадцатое октября, ознаменовал переход от страха глубоко подсознательного к уже внешнему и понятному страху. Но даже близко не связанному со школой.
Дело в том, что этой ночью умер сосед со второго этажа. Я-то его и на вид толком не знал, но это был мужчина – казах лет сорока, с женой и двумя детьми десяти лет.
Уходя в школу, я, конечно, обратил внимание на полицейскую машину (как смешно это звучит, когда говоришь про «Жигули» с мигалкой!), стоящую прямо у нашего подъезда. Когда я вернулся, отец рассказал то, что сам узнал от тети Наташи, соседки с пятого этажа, единственной из соседей с кем мы хоть немного общались.
Сосед закончил жизнь самоубийством. Причем весьма диким способом и, вроде совершенно безосновательно. Он вскрыл вены, но сделал это не в ванной с водой, где боль от порезов просто не чувствуется, а на кухне.
Его нашли под утро на окровавленном полу у раковины, рядом лежал острый мясной нож. А изо рта торчала кухонная тряпка. Ясно, что заткнул он его, дабы не слишком громко стонать от невыносимой боли, но видимо, это была уже крайняя степень отчаяния, если перед смертью он решил себя еще так унизить. Почти наверняка, что вскоре, после того как он перерезал руку, он потерял сознание (если даже легкий порез пальца вызывает жуткую, какую-то вязкую боль, то несложно представить боль от глубоко порезанной руки), а вскоре умер от потери крови. Можно сказать, смерть была быстрой, но болезненной.
Да только причин на нее, повторюсь, не было, и дело обстоит так, что его жену подозревают чуть ли не в убийстве или, по крайней мере, в доведении до самоубийства.
* * *
Весь день проспал или, точнее, провел в беспокойной дремоте. Настроение было гораздо хуже, чем в последние две недели. В основном из-за школы. Да и дома я не мог сейчас остаться один… Отец только приехал с вахты, и будет дома еще целых две недели. Это меня изводило. Днем я должен быть один и делать, что захочу… Лишь вечером должны приходить родители и тогда я читаю или пишу. Находясь один, я не люблю это делать. Очнувшись к пяти часам, я не почувствовал себя лучше. Отнюдь. Мне казалось, что я сойду с ума, если не освежу мозги. В итоге я решился и пошел прогуляться. Было 10 минут 7-го, на улице уже слегка потемнело, но не слишком (все же еще только середина осени, а не зима).
Пробормотав удивленным и несколько встревоженным родителям, что «скоро приду», я вышел из квартиры. Я решил пройти по центру от своего 29-го до фонтана в 12-м. На самом деле, не самый длинный путь, хотя и является едва ли не половиной пути до нижних микрорайонов. Я решил специально пройти по центру, чтобы посмотреть на большое количество людей и машин, надеясь, что это приведет меня в чувство. Или заставит броситься под машину. Как получится.
Получилось никак. Пройдя это расстояние за какие-нибудь полчаса, я не почувствовал себя ни лучше, ни хуже. Перейдя дорогу, я пошел назад. Не успел пройти и десятка шагов, как меня окликнули. Два «хачика» приблизительно моего возраста спросили: «Брат, нет полтинника?» Отрицательно покачав головой и смутно о чем-то подумав
(какой я тебе брат, урод?)
я, не оглядываясь и не прибавляя шагу, угрюмо побрел дальше. Собственно, денег у меня не было с собой вообще. Никаких продолжений, вроде, «найду – мои?» или «пойдем-ка туда-то, я тебя «ошманаю», впрочем, не последовало. Мне, собственно, было все равно. Наверное, они решили, что я наркоман, да так я себя и чувствовал.
* * *
Наконец я оказался у подъезда своего дома. Я очень устал и хотел лишь поскорее оказаться дома. На улице уже порядком стемнело и, к тому же, похолодало. Во дворе было пусто, если не считать мужчины, спешившего в подъезд на другом конце дома. А я вспомнил про соседа. И мне внезапно стало очень не по себе.
По телу пробежал холодок, и я нервно оглянулся. Поблизости никого не было. Откуда-то дунул ветер. Легкий, но он быстро усиливался. Стало весьма прохладно. Мне стало страшно, и я поспешил в подъезд, лишь бы домой.
«Он самоубийца. Небо его не примет. Его дух обречен на скитания вокруг людей. Он может быть и где-то рядом. Рядом с тобой…»
Я почти почувствовал его незримое присутствие.
«Ты помнишь, что он убил себя сам?!»
Мне хотелось побежать по ступенькам, но я удержал себя. Света в подъезде не было, и я мог упасть.
Уже второй этаж.
Ветер усиливался. Теперь он почти свистел.
«Это его дух. Он злится на то, что его потревожили неуместным воспоминанием».
Третий этаж.
«Не забыл, что он убил себя…»
Я резко остановился на свободной от квартир, площадке перед четвертым этажом.
Гроб…
Да, без сомнения, гроб. Стоит вертикально, облокоченный на угол стены. Скорее всего, пустой; заранее подготовили. На днях будут хоронить.
За окном подъездной стены зашипел ветер.
Я хотел домой. Мне было жутковато, но я должен был убедиться. Я протянул руку и кончиками пальцев коснулся гроба. Рука слегка дрожала. Пальцы коснулись материала, похожего на картон. Секунду спустя я судорожно, но облегченно выдохнул воздух. Картон. Коробка. Как я сразу не увидел. Она и тоньше и длиннее.
* * *
Вернувшись домой, я поел, а весь остаток вечера дремал. Проснулся в пол-одиннадцатого. Выпил вечерний чай и читал.
Я закончил читать, когда на часах было без двадцати двенадцать, и хотел уже ложиться спать. Расправил кровать, выключил свет и лег. Но услышал это. Я слышал это и раньше, редко и только глубокой ночью, я просыпался из-за этого, но тут же засыпал и думал, что мне это приснилось. Хотя порой сомневался в этом.
На улице пели.
Не очень стройный хор каких-то людей (и мужчин, и женщин) тянул какую-то унылую нескончаемую песню. Слов я разобрать не мог.
Чтобы не создавать лишнего шума (родители уже спали) и не идти через кухню на балкон, я просто открыл в своей комнате окно и через него пролез на балкон. И посмотрел в окно.
В небе светила полная луна, ее оттенок был ярко-оранжевым, почти красным.
А под ней, по дороге шли люди. Человек двадцать. И мужчины, и женщины. Преимущественно русской нации. Все они были одеты вполне обычно, но трое из них… Один шел впереди процессии, другой – в центре, и третий замыкал шествие. В руках у них были горящие свечи. А одеты они были в длинные темные одежды, наподобие ряс священников.
У меня не было сомнений, что это сектанты.
Сатанисты.
Они остановились у угла ** дома. Моего дома… Пение умолкло.
Из-за угла дома (то есть, с моего двора!) вышли четверо людей. Они несли гроб.
В подъезде был гроб.
Несколько людей в толпе, плача, взвыли, но уже секунду спустя наступила тишина. Главный (тот, кто стоял в начале толпы) что-то сказал тем четверым, и они передали гроб. Процессия раскололась. Большая часть (с теми четырьмя) пошла дальше вперед к центру и вновь пела.
Трое в рясах и еще трое вместе с гробом резко свернули и быстро пошли рядом с огороженной стройкой в сторону кладбища.
Видел ли кто-нибудь это? Несомненно. Но понял ли кто-нибудь, что же произошло на самом деле?
Вряд ли. Вряд ли эти «молодые калхи» (что является синонимом «молодых уродов»), что живут в моем дворе, смогли это понять.
Несколько «молодых калхов» приблизительно моего возраста выбежали со стороны соседнего дома и направились за сатанистами, держась на почтительном расстоянии. Просто любопытные.
Но они упустили из виду главную часть процессии, которая уже молча скрылась из поля зрения.
Мне самому стало очень ИНТЕРЕСНО. Это было любопытство, смешанное со страхом. Любопытство на грани безумия.
Завтра в школу. Плевать.
Я должен это видеть.
Куда они понесли гроб (думаю, все же на кладбище) и, главное, что они с ним сделают?
Я должен ЭТО знать.
Ведь, в конце концов, я собираюсь стать журналистом. Я цинично усмехнулся. Ну да, конечно…
Быстро надев джинсы, свитер и кроссовки, я вышел в коридор.
Предстояло самое сложное.
* * *
Я совершенно не уверен в том, что мой уход остался незамеченным. Двери создают слишком сильный шум. Входная особенно сильно скрипит, да и звук закрываемого замка в полной тишине невозможно не услышать. Сейчас, впрочем, это меня мало волновало. Сейчас холодный ветер трепал волосы и пронизывал мое тело сквозь тонкий свитер. Сейчас я находился у ограды кладбища.
* * *
Это была не та каменная, во многих местах разбитая, стена, что в основном огораживает местное христианское кладбище. Это была его обратная сторона, дальше было несколько каких-то зданий (они располагались на левой стороне от ограды), мертвое озеро, а еще дальше – дачный городок.
Это было, так называемое, «новое кладбище», участок, достроенный около семи лет назад. И ограда здесь была из железных прутьев.
А за ней простирался достаточно большой и забитый едва не под завязку, погост.
На первый взгляд, могилы на нем располагались в полном беспорядке и ясно только, что где-то там (весьма далеко отсюда) есть «центральная дорога», ведущая к входу-выходу, домику сторожа и двум каменным сооружениям, которые, по всей видимости, являются туалетами.
Сатанистов нигде не было видно. Идти на кладбище я не решился. Было просто очень страшно, к тому же я понятия не имел, где могут быть эти сектанты. Я решил обойти кладбище вокруг и заглядывать в дыры в ограде. Может где-нибудь там я их и увижу… или услышу. Конечно, они могли быть и где-нибудь в глубине кладбища, но сомнений в том, что они все же на кладбище у меня не было.
Резкий порыв ветра заставил меня вздрогнуть. На ограде какой-то могилы шелестел пакет.
Внезапно я вспомнил сегодняшний сон (вот только днем он мне снился или ночью?). Виделся какой-то дом, кажется, когда-то он мне уже снился. Дом напоминал тот, в котором я живу, но что-то его отличало. Только что?
Чем-то шелест пакета, застрявшего в прутьях, напомнил мне этот сон. Хотя сейчас и так все походило на сон. Я двинулся вдоль забора в сторону, где должно кончаться «новое кладбище» и должна начинаться старая каменная ограда, за которой в этой части располагается «зэковское кладбище».
Я вспомнил, как в 8-м классе с несколькими одноклассниками прогулял урок. Мы ходили на кладбище (от школы это довольно близко). В тот холодный зимний день, около 11 утра, я впервые побывал в этой его части, где хоронят зэков и бомжей. Где непонятно, где могила, а где просто земляное возвышение. Где нет надгробий, а если и есть красный металлический памятник, то или безымянный, или с порядковым номером заключенного. Или с надписью белой краской «Лохи»… Где приходилось прыгать через могилы.
Я навсегда запомню это место таким и уверен, что при захоронении «падших людей», никто не пытается копать глубже метра. И, естественно, их никто не отпевает.
Идеальное место для ритуалов слуг дьявола. Мне стало особенно страшно при мысли, что они именно там. Я уже прошел «новое кладбище» и по правое плечо была старая каменная ограда. А по левое – груды мусора. Но они валялись также и у ограды. Только тропинка, по которой я шел, была относительно чиста.
Ветер усиливался. Теперь он уже выл. Накрапывал мелкий дождь.
В животе резко похолодело.
Я приближался к дыре в ограде, через которую я увижу то самое «зэковское кладбище» и, возможно, сатанистов.
Слишком страшно. На глаза навернулись слезы. Все спали. Я был здесь совсем один. Как всегда, один…
Я заглянул в дыру. Сердце учащенно стучало.
Однако там никого не было. Мне захотелось глубоко вздохнуть, но я увидел крышку люка и поспешил отвернуть голову. Я присел на колени, надо было перевести дыхание. Очень хотелось пить. Я весь промок и промерз. Возможно, это был не тот люк, но…
Сам я не видел, только знал (несколько незнакомых друг с другом людей (в том числе, и мой отец) рассказывали мне), кто там похоронен. Зародыши, эмбрионы, выкидыши в пакетах, безобразно наваленные друг на друга…
Я хотел бы это увидеть.
Встав и немного пройдя вперед, я заглянул за угол оградной стены. И в значительном отдалении увидел нечеткие фигуры людей в длинных одеждах. Порыв ветра донес до меня четкую фразу: «Встань и иди».
* * *
«Встань и иди!» – повторил голос.
Ветер швырнул к моим ногам старый венок.
Я метнулся за угол и вбежал сквозь дыру на кладбище.
Стараясь не смотреть по сторонам, я побежал по неширокой тропинке, но тропинка сворачивала и шла по правой стороне, сатанисты находились за левой стеной ограды. Но тогда я об этом не думал, а просто бежал там, где расстояние между могилами превышало длину кисти моей руки.
Я опомнился и, свернув влево, начал протискиваться между почти вплотную приставленными оградами могил. Ветер выл между прутьями и раскачивал кусты сорняков. Качались некоторые старые покосившиеся памятники.
Лицо пожилого человека тусклым взглядом смотрело на меня с полным безразличием, морщинистая старуха укоризненно заглянула мне прямо в глаза, полная женщина, усатый мужчина, молодая девушка в очках, старик с острыми чертами лица.
Цифры перемешивались:
1941-1992, 1910-1972, 1965-1983, 1986-2002…
Лицо улыбающегося подростка заставило мое сердце сжаться. Им мог быть я…
Никифиров Александр, пусть на небе тебе будет лучше, чем здесь.
Я продолжал путь.
Он не мог быть плохим человеком, это лицо не могло быть лицом полного урода. Я не поверил бы в это…
Я испуганно отпрянул. Моему взору предстал голый деревянный крест и невысокий холмик под ним.
Могила без ограды. Ненавижу их. По большей степени эти могилы давно заброшены. С опаской посматривая на невысокий холмик, я протиснулся мимо нее. И… что-то шелохнулось.
Крест слегка покосился, насыпь дрогнула.
Это был ветер…
Ветер, который воет под землей.
Я метнулся сквозь нестройные ряды захоронений.
- Во имя святого Иуды! Именами Иуды Искариота; разбойника Вараввы; Каина, сына Евы; Хама; Навуходоносора, царя; Валтасара, царя вавилонского; Ирода Великого, царя иудейского; Ваала, бога ханаанского; Молоха, бога финикийского; кесаря Нерона; Зверя с числом 666… Приказываю в двенадцатый раз: Встань и иди!-
вдруг раздалось за оградой, от которой меня отделяла уже пара могил.
А ведь это то место! Там, где сатанисты! Я думаю, что то… Мне о нем рассказывала двоюродная сестра. Что?!
Что она о нем рассказывала?!! Ей говорили… Нет, она давно читала в какой-то местной газете…
Там по некоему кругу расположены камни, там что-то делали, кто-то кого-то приводил… какая-то учительница приводила детей… И они…
От волнения мысли путались, и я толком ничего не мог вспомнить.
В нижней части ограды, почти у земли, была не очень большая дыра, к тому же неприметная, потому что с обратной стороны наполовину засыпанная песком и мусором. Мне пришлось едва не лечь, чтобы заглянуть через нее. Сатанисты были чуть в стороне, но я мог видеть их достаточно неплохо. В мою сторону они не смотрели. Их было шестеро. Трое в рясах стояли по кругу у камней, в центре стоял гроб с телом. Остальные трое стояли чуть поодаль и время от времени оглядывались.
Ритуал близился к завершению.
Один из сатанистов-жрецов достал короткий нож. Ветер трепал его одежды. Наверное, он был верховным жрецом и, должно быть, тогда он шел впереди всех.
И вновь запел нестройный хор.
- …Именами Иуды Искариота; разбойника Вараввы; Каина, сына Евы; Хама; Навуходоносора, царя; Валтасара царя вавилонского; Ирода Великого, царя иудейского; Ваала, бога ханаанского; Молоха, бога финикийского; кесаря Нерона; Зверя с числом 666;истинного владыки-Сатаны! Приказываю в тринадцатый раз: Приказываю в последний раз. Встань и иди!
Жрец вонзил нож в грудь трупа.
Мертвец вскрикнул и подскочил в гробу.
Я зажал рот рукой и прикусил губу.
Только сейчас мне стало по-настоящему страшно.
Покойник открыл глаза и приподнялся.
Я глухо вскрикнул. В воскресшем я признал своего соседа со 2-го этажа! Я едва не потерял сознание и, наверное, потерял бы, но…
… Они услышали мои крик и обернулись в мою сторону. С моим взглядом встретились пустые бессмысленные глаза мертвого соседа.
Я закричал уже в голос. Ветер выл мне в ответ.
Наверное, в этот момент проснулся и вздрогнул от ужаса в своем домике кладбищенский сторож.
Трое сатанистов (не жрецов) ринулись к дыре. А я уже бежал прочь, не разбирая дороги и прямо по могилам, не имеющим оград. Проклятым могилам. Дождь хлестал мне в лицо.
Они не сумели пролезть в дыру и, разделившись, бросились искать другие ходы.
Заставив мозги работать и осознав свое положение, я старался держаться подальше от ограды и попытаться выйти на «центральную дорогу».
Но мне было очень плохо. Меня трясло и сводило судорогой. Я стошнил и у меня закружилась голова.
Открыв дверцу какой-то ограды, я с трудом прошел внутрь и присел, скрывшись с одной стороны за неистово раскачивающимся деревцем, а с другой – за могилой с бетонной кладкой. Безопасной могилой.
Снова начался приступ рвоты, и головокружение усилилось.
Дождь и ветер.
Холмики и ограды.
Кресты и тучи.
Кровь и трава…
* * *
Я лежал на кладбище, на мерзлой земле. Рядом с мертвецами.
Дождь почти прекратился, лишь мелкие капли все еще накрапывали… Впрочем, через секунду я понял, что капает с деревца. Рукавом я вытер лицо и увидел капельки крови. Кровь шла из носа. Я поднялся и, как можно быстрее, пошел вон из этого проклятого кладбища. Было трудно идти. В теле ощущалась ужасная слабость и голова болела. К тому же, земля была размыта, в углублениях образовались лужи. Поскользнувшись, я едва не угодил в свежевырытую могилу.
Так или иначе, я все же сумел уйти с кладбища… И выжить в эту длинную ночь.
ГЛАВА 5. Отвратительная правда.
Серый потолок и свисающая с него люстра были сверху. Под ней была неширокая кровать. Вокруг стены и какие-то предметы.
Воскресенье было испорчено. И хотелось лишь одного, чтобы оно закончилось, и наступил понедельник. Наступила школа… Ну уж нет. Но воскресенье неумолимо уходило в вечерние сумерки, оставляя горькие воспоминания.
Алена лежала на кровати и внимательно смотрела на люстру. «Она похожа на огромного паука».
Единственный выходной, дома, и то испортили.
Ужин. Кухня. Стол. Картошка с котлетами.
… И вопросы.
- Объяснишь, почему ты не была в школе в среду и ушла с занятий в пятницу?
Почему, почему именно на этой неделе было родительское собрание? Иначе бы они не узнали. Иначе бы этого разговора не было.
- Я плохо себя чувствовала.
- А почему ты нам не сказала? Что там у тебя болит, а? Говори.
Допрос. Сейчас они будут меня пытать раскаленной сковородкой.
Алене захотелось улыбнуться, и она прикусила губу. Это нервное. Родители не шутили.
- Я не хотела вас беспокоить. Просто слабость, легкая температура. Живот немного болел. Думала, посижу дома и пройдет. Но в пятницу почувствовала себя неважно на уроках.
- Почему не отпросилась, ушла?
Отчим. Это хуже.
- Я не знала где сейчас классная и не стала искать.
Они не верили. Нет. Но ведь и она лгала.
- Когда-нибудь думать начнешь, а? Тебе через два года поступать, а ты даже не знаешь куда. Думаешь, муж тебя, блядь, содержать будет? Зря думаешь.
- Я так не думаю.
- Какой муж, Сережа? У нее даже друзей нет. Дома сидит, даже не гуляет нигде…
- Спасибо. Я чай не буду.
- Алена, я не закончил!
А я и не начинала… Мы ничего не слышим позади себя. Сзади ушей нет.
Она улыбнулась, но удрученно. Как хочется сказать «Пошли вы все» всем вам с вашими банальными жизненными ценностями.
Когда же они поймут: жизнь это не работа со стабильным заработком, не друзья и семья. Жизнь это черт знает что. Дерьмо. Дурацкая тупая игра.
Когда же они поймут ее! Она не такая, как они, не такая как большинство. Она вполне зрелая, сформировавшаяся личность и ей не надо указывать, что делать, а что нет. У ней свои ценности. Рассудок и здравый смысл скажут, что правильно, а что нет.
А им-то это откуда знать?! Разве они придумали этот мир… Больной и безумный…
* * *
Алена лежала на кровати и размышляла об этой жизни. Что было, что будет. Что есть.
Что было в ее жизни такого, о чем она никогда не жалела? Были поступки. Наверное, не каждый может похвастаться решениями юного возраста, о которых не стыдно вспоминать, которые по-прежнему кажутся правильными. Главным было то, что она сумела не пойти с теми, кто были ее друзьями, теми, кто немногим позже с жестоким безразличием посмеялся над ней. Нашла силы остаться одной и пойти своей тропой. До сих пор быть одной… Были слезы отчаяния, затем сменившиеся осознанием душевной силы. Она пережила самое страшное – и в этом была ее сила. Одиночество лишь увеличивало ее. Не надо было никого любить и из-за кого-то страдать, ни от кого зависеть.
Но сначала было страшно… Ей было 13 лет, и она была одна, а вокруг был холодный, темный мир… В ее квартире были чужие люди, а за окном все летал январский снежок.
Со временем панический страх притупился, прибавилось уверенности, лишь бездонная тоска так и осталась привычным состоянием. Это не было, так называемой, депрессией, - о, нет, прожить столько времени в депрессии невозможно, - но ощущение одиночества среди людей. То, что говорил отчим насчет поступления, было справедливо. Она действительно не знала, куда идти и что делать дальше. Никем в этой жизни не хотела быть… и жить. Но и умирать не хотела.
Она ни разу не пыталась покончить с собой, причем в отличие от все тех же бывших подруг, одна из которых, наглотавшись таблеток, потом больше месяца отходила под капельницей. Было бы из-за чего… Любимый парень бросил… Что ж, четыре месяца свиданий, гулянок, поцелуев и, вероятно, чего-то еще, в пятнадцатилетнем возрасте у них считается глубоким взаимным чувством.
Как смешно. Алена в жизни никого не любила, кроме родителей (по крайней мере, папу – точно). Кто-то мог понравиться, да и это к 8-му классу школы прошло. И с тех пор не проявлялось. Могла быть определенная симпатия к отдельно взятым людям, однако даже ей не суждено было перерасти в дружбу. Симпатия эта, в основном была к людям простым и открытым, добрым и отзывчивым. Во многом наивным и потому оптимистичным. Не являясь жизнерадостным человеком, она, тем не менее, умела ценить хорошие моменты жизни и по-настоящему симпатизировала тем, по наивному добрым, хорошим людям. Этаким блаженным, хотя и достаточно…
Совсем недавно в местной газете, в «Ладе», она прочитала про такого настоящего блаженного, ничего не осознающего взрослого мужчину, лишившегося жилья. Родителей-алкоголиков, по жалобам соседей на их общественное, моральное поведение лишили квартиры, а вместе с ними и ни в чем неповинного взрослого ребенка, которого и так не очень жаловали спившиеся родители, отбиравшие и часть его инвалидной пенсии. И остался несчастный недоразвитый мужчина, подобных которому на Руси и называли блаженными, как большой пес, жить под окнами родного дома, питаясь подачей сердобольных старушек и, дрожа от холода, прячась от дождя, спать на холодном бетоне подъездных площадок.
Алена ненавидела все это, а порой ненавидела всех. Ее обычный сарказм нередко превращался в гнев. И это она тоже ненавидела.
Вот она и сбилась с мысли. О чем она думала до воспоминаний газетной статьи? Кто теперь скажет? Проехали…
* * *
Ей казалось, что она вот так и уснет, но внезапно очень сильно, как острым прутом, схватило живот и сжало где-то внизу, выдавив крайне неприятное ощущение чего-то жидкого, такое, которое обычно возникает при диарее.
Но это была не диарея. Стул был нормальный, вот только… С чувством отвращения и ужаса, она неотрывно наблюдала за тем, как по коричневой поверхности кала ползают черви.
Длинные и тонкие, похожие на белые нитки, они змеились в испражнениях на дне унитаза. Она боялась и, кажется, знала, что когда-нибудь это случится…
Алена ощутила приступ рвоты. А потом она закричала. И в этот крик прорвались и слезы, и рвота. А вместе с рвотой из желудка вынесло еще несколько аскарид.
* * *
Это чувство было сродни тому, что она испытала однажды утром пару лет назад. Такое же отвращение, подступающий к горлу тошнотворный ком. В то, вновь пришедшее во всем своем омерзении подробных воспоминаний, утро, она готовила себе еду на завтрак. Разрезав хлеб, и уже принявшись намазывать масло по куску, она заметила на поверхности изогнутый длинный волос, и хотела уже убрать его, но вовремя отдернула руку. В отрезанном куске хлеба был паук. То, что сначала она приняла за волос, омерзительный лобковый волос, вроде тех, что растут на груди, оказалось скрюченным дохлым пауком. Отдельно валявшаяся лапа не оставляла места сомнениям. Паук. Должно быть, забрался в тесто при готовке. Ее едва не стошнило. Сейчас ее не стошнило лишь потому, что совсем недавно, и трех часов не прошло, это уже случилось. Но всякий раз, как Алена прокручивала в уме этот случай, снова становилось плохо.
Страх, глубоко засевший, вынашиваемый более десяти лет, вдруг ожил жутким кошмаром ее жизни. Всего несколько дней назад она думала об этом, как, может быть, сотни раз до этого. И вот он уже не страх, это уже…
Что это уже?! Кошмар? Трагедия? Болезнь? Как небольшой дохлый домашний паук, очень похожий на лобковый волос, оказавшийся в разрезанном хлебе…
Это уже правда.
И сколько еще подобных по отвращению моментов было в ее жизни? Все эти пауки, тараканы, гусеницы во фруктах, мокрицы под кроватью, летом – сверчки…
ГЛАВА 6. Смерть учителя.
Уже по прошествии всего нескольких дней, она была в школе. Анализы были отрицательны и повторные тоже. Не было у нее глистов! Но что же это тогда было, если не они?!!
После того, как, закричав, ее стошнило, Алена смыла воду, смыв и доказательства их присутствия. После того, как повторные анализы не подтвердили ее слов, мама ничего не сказала, однако взгляд и поведение выдали ее отношение к дочери после происшедшего: «Живот, говорила, немного болел? Слабость и температура? А затем это? Какой мерзкий повод, чтобы не ходить в школу».
Как будто бы ей самой так хотелось таскаться по чертовой больнице четыре дня напролет, да еще с отчимом! Если бы она и решила снова прогулять школу, несмотря на то, что ей и так досталось, то не стала бы ничего выдумывать. А спокойно дождалась, когда все уйдут с утра на работу, и осталась дома. О, боже!
* * *
А в школе она узнала о том, что случилось позавчера. Ей лично никто не говорил, но по многим сплетням вокруг поняла, что учительница истории умерла и спросила об этом у Иры, одной из тех девчонок, в целом, неплохих и умных, хотя опять-таки слишком стереотипных.
Та рассказала ей.
А я сидел за своей партой неподалеку и, слушая, вспоминал этот день.
У нас истории в тот день по расписанию не было. Первым уроком стояла география. За пять минут до урока прозвенели звонки, вызывающие учителей в учительскую. Я как раз только пришел в школу. Учительница задерживалась непривычно долго. Прошло около 35 минут, и пришла, но не учительница географии, а наша классная. Судя по ее виду, то, что она собиралась сказать, было малоприятным.
- Вы слышали, да, наверное, что всех учителей вызывали к директору – начала Гульмира Заировна. – Видите, как долго мы там были, потому что действительно это важно. Прошу вас откликнуться и отнестись с сочувствием. Лариса Александровна умерла, вчера.
Все молчали, лишь несколько голосов, как среди девчонок, так и среди калхов, недоверчиво переспросили: «Умерла?», «Как умерла?!» Это было почти комично, но никто не засмеялся.
Гульмира Заировная продолжала:
- Она давно болела, Вы знаете, с нервами. И вот вчера, какой-то срыв и приступ. Чего-то еще. В общем, довели ее дети. Она с ними, со своим 11 «В» сильно поругалась, вот и… Это стало последней каплей. Теперь это на их совести. Убили человека. Вот и вы доведете меня так, скоро. И так уже…
- Нет, ну мы не такие же уж прям, как 11 «В». Они вообще звери – попыталась оправдать класс Инна.
- Ладно, в общем, теперь, понимаете сами, надо сдавать на похороны. Пожалуйста, принесите…
* * *
Сложно сказать, что я испытал тогда. Не грусть, не радость, и не жалость, но и не безразличие, что-то было. Позже я понял, что это был все тот же смутный страх. Мертвые окружали меня повсюду.
Хотя я так и не понял, сатанисты и воскресший сосед были явью или сном. Проснувшись, я не нашел на одежде каких-либо свидетельств того, что я ночью блуждал по кладбищу в дождь. И родители не заметили моего отсутствия… Если я действительно отсутствовал. Но все было слишком реально. Я помнил даже все свои ощущения, все мелочи. Ведь это не могло просто присниться?
Могло это просто присниться или нет, я не знал. Уже просто не понимал. Возможно, сознание играло со мной скверные шутки на грани безумия.
Я не знал, как мне воспринимать смерть учительницы. Учительницы – не самой любимой (впрочем, как таковых, вообще не было), но человека доброго и умного. В свои неполные 35, она находилась в состоянии постоянного нервического возбуждения или, скорее, стресса, по причине того, что несколько лет назад она едва не сгорела в своей квартире. Часто болела, нередко на уроках выходила принимать лекарства… Мы все знали о ее состоянии, и мы все ее доводили. Все классы. Посмеивались, подшучивали, дали глупое прозвище… Страдал ли кто-нибудь из них теперь? Мучили ли кого бессонницей призраки совести?
Я устал и хотел спать. Но мысли длиннющей вереницей плелись в сознании, сменяя друг друга.
Я думал о недавнем споре с Кристиной о моем мировоззрении. Это был не спор, но не очень приятный разговор. Какой толк пытаться объяснить свое отношение к жизни человеку, который считает всю литературу нереального – чушью и твердо убежден, что Виктор Цой был наркоманом, а заодно с ним Ария и многие другие. Вот что называется, в своем невежестве, пытаться доказать свою правоту. То же самое, если бы я пытался что-то опровергнуть, скажем, в физике. Какой бы умной ни была Кристина, увы, она есть и останется – кем? Да все такой же, как все, поверхностной. А жаль. Она действительно неплохая девушка. Ну что же, Бог с Кристиной, с Колей, неразговорчивой Юлей. Со всеми, кроме Алены…
Она оказалась человеком, в котором я наконец-то смог увидеть себя. За месяц с половиной, я успел достаточно неплохо изучить ее, но, к сожалению, мне так и не удалось с ней толком пообщаться. Иногда ее не было в школе, часто она уходила с последних уроков… или пропадала в неизвестном направлении.
Она походила на легкую и бесшумную тень. При этом она вовсе не была забитой. Она иногда разговаривала с одноклассницами (в том числе, с Кристиной), но никого не подпускала слишком близко, сидела, в основном, одна. Училась вполне сносно, если не брать во внимание, постоянные придирки учителей к ее непосещаемости уроков.
Величайшим счастьем для меня явилось осознание того, что она смотрит «Дарью», а также ее тетрадка с Танцами Минус на обложке вместо какой-нибудь очередной «Фабрики звезд». Первое же случилось, благодаря тому, что однажды она сказала учительнице по литре такую фразу: «Я не антиобщественна. Это общество – антименя». И все сухим безразличным тоном, но с какой насмешкой в глазах! То и дело в моей памяти возникал образ этих насмешливых и вместе с тем, печальных темных глаз, слегка подведенных карандашом, но не накрашенных; прямого, не слишком длинного носа, тонких губ, темных волос, собранных, в основном, в небольшой хвостик…
Она не была красивой в том обычном понимании, она была такой, кого принято называть миловидной, симпатичной. Но все же, внешность была ни при чем. Она являла собой идеал, нарисованный моим сознанием пару лет назад. Именно такую я мечтал встретить, но не верил в такую возможность. У меня только один друг. Мне нужен еще кто-то. Но этим «кто-то» должна быть девушка. И мне хватит… Мне хватит. Но это оказалось не так уж легко. Я ждал такую, как она, очень долго.
Ну почему, она была столь осторожной в общении и почти не обращала на меня внимания, лишь изредка тихо и загадочно улыбаясь.
ГЛАВА 7. Явь и сон
- Ты куда это, сука, собралась?
Алена замерла у входной двери. Незаметно уйти не получалось.
- Куда, спрашиваю?
Громко скрипя половицами, на нетвердых ногах, отчим вдруг оказался перед ней. В пальцах он держал недокуренную сигарету. Отвратный запах, исходивший от него, заставлял Алену на мгновения задерживать дыхание, дабы не помутить сознание, дабы не стошнить.
- Куда, а? Куда пиз… ешь? – он оперся плечом о стену и вперился в Алену своими большими глазами, не выражающими ничего, кроме постоянной тупой обиды. Про сигарету он, похоже, забыл и теперь на ее кончике накапливался серый налет пепла, - Куда, сука, ты собралась?
Алена наконец, вышла из оцепенения; она не могла отвести взгляд и не смотреть на него, боялась не смотреть на него.
- Я быстро, быстро приду. Кое-что надо отнести.
Сергей Николаевич исподлобья глянул на нее, - должно быть, он считал это взглядом насмешки и двинулся к ней. С сигареты посыпался пепел.
- Дядя Сережа, потушите, пепел упал!… - негромко воскликнула Алена.
Ногой, обутой в тапок, он невозмутимо затоптал красноватую искорку. Остановился в трех шагах от нее. Алена ждала. Ждала, вдыхая гнусный испорченный воздух резкими быстрыми рывками. Пока она не могла уйти. Если он сейчас спросит, что и кому отнести? Что скажет она? У нее с собой ничего не было. Не надо было ничего относить. Она лишь хотела проведать папу. Посидеть с ним у его могилки. Но отчим сказал другое:
- Никуда не пойдешь. Четыре часа, скоро мать вернется.
- Но мне необходимо сегодня отнести… возразила Алена.
- Что там, бля, такого необходимого может быть? Я сказал: никуда не пойдешь.
- Отнести тетрадь с заданием…
- Я сказал: не пойдешь. Ты, блядь, плохо слышишь?!
Но Алена не отходила от двери. Как бы не было страшно, придется остаться: если сейчас уйти, домой можно не вернуться, хотя бы дня два. Подобного пока не было, но она знала, что сейчас могло. Запрет дверь, и матери не позволит открывать. Ослушаться мама не посмеет – кому охота в третий раз лежать в больнице с ушибами или переломами… Однако она все не отходила от двери.
Сергей Николаевич просто стоял и мутно пялился своими глазищами небесно-голубого цвета. Потом задумчиво почесал, свободной от сигареты рукой, пах через ткань трико. Еще немного постоял, ехидно посматривая на нее. Алена напряглась, пальцами левой руки вцепившись в дверную ручку. Сергей Николаевич проворно рванулся вперед и, схватив ее за куртку, стал оттаскивать от двери. Алена вскрикнула, и он зажал ей рот правой рукой. Зажатая между указательным и средним пальцами, сигарета мелькала в опасной близости от ее глаз. Искорки падали на пальцы, но отчим не замечал этого. Он оттащил ее в комнату и принялся срывать с нее джинсы. Алена отчаянно сопротивлялась и пинала его ботинками прямо по лицу. Он содрал их с ее ног. Все время он жутко ругался из-за того, что она мешает ему и сопротивляется. Но на самом деле, он злился, потому что у него так и не вышло. Даже с молодой…
Очень быстро, в какие-то доли секунды, вспомнились ей стыд и ужас того дня, когда бывшие подруги поиздевались над ней.
- Не рыпайся, шлюха, твою мать!
Когда в школе подложили на ее стул дождевого червя. А она не заметила. Сказали, что у нее «глисты вылезли» и всем классом смеялись над ней, а потом еще долго дразнили «глистой». Когда она, с еще неокрепшей силой характера, в слезах ушла домой, ненавидя их всех – одноклассников, школу, поклявшись, что никогда и никому даже не намекнет на свои страхи. Свои тайны.
Алена приподняла с пола обороненный отчимом окурок и с силой вдавила ему в щеку.
- Сука, что делаешь, а?! – он взревел, скидывая с себя остатки сигареты.
Алена бросилась прочь из комнаты. В дверь постучали. Пришла мама.
Мама успокоит ее, скажет, что все будет хорошо. Не даст в обиду дяде Сереже. Отдаст на расправу себя…
* * *
Дом был очень странный, но смутно знакомый. Длинный и высокий. Девятиэтажная галерейка.
Галерейный…
Я смутно помнил, как оказался в этом месте. Вроде, я бежал сквозь какие-то дворы, вглубь города, туда, где центральный рынок. И как-то попал сюда. От кого я бежал среди ночи? Вокруг какие-то деревья, кусты, заросшие дороги… Несколько похоже на окраину первого микрорайона. Но это было не так, и я смутно осознавал, где же все-таки это место.
И впереди, сквозь ветви деревьев, высился дом. Только один дом, неизвестно, что делающий здесь. Судя по всему, заброшенный. Облупившиеся стены и пустые глазницы окон говорили сами за себя.
Галерейный…
Странным было это зрелище, странной была тишина, окружавшая это место, сам дом навевал странные мысли и смутные воспоминания. Воспоминания о чем-то далеком, давно прошедшем. И был похож на наш дом в 29-м микрорайоне.
Галерейный…
Я помнил, что уже несколько раз видел его во снах. И даже когда-то давно, классе в 6-м.
Он был похож, но что-то его отличало.
Теперь я осознавал что. Он был
Галерейный…
Да, он был галерейный. Но дело было даже не в том, что он был галерейный, девятиэтажный и заброшенный. Потому что в некоторых моих снах были и другие дома: подъездные, пятиэтажные и в гораздо лучшем состоянии. Да и стояли они не на заросших окраинах, а во вполне обычных дворах. Но где бы они ни находились, везде царила полная тишина.
Их всех что-то отличало.
Теперь я понимал. В каждом из них было что-то неправильное. И я не знаю, как это объяснить. Это не касалось их формы. Но они были, можно сказать, более мрачные.
Они пугали, пугали одним только видом.
И каждый сон, где были они, несмотря на то, что ничего не происходило, был кошмаром.
И этот сон тоже. Он заставил меня проснуться и я, лежа в полной темноте и все той же тишине, вспоминал его. Мне так и не удалось нормально заснуть в остаток той
МОЕ ПОЧТИ ОТКРОВЕНИЕ
TAEDIUM VITAE
(лат. скука жизни,
отвращение к жизни,
утомление жизнью)
Вот и я (ха-ха!)
До боли в ушах
Посмеяться не прочь,
Лишь пока светло в небесах.
Лишь пока не наступит ночь.
(Пикник)
ПРЕДИСЛОВИЕ
Некоторые люди придумывают себе миры и большей частью живут в них. Зачастую они полностью погружаются в них, отрываясь от реальности и, как правило, вскоре умирают. Реже бывает так, что эти миры оживают и человек, уже не скрываясь, живет в них, осознавая свою свободу от внутреннего и полностью оседая в реальном. Эти люди, возможно, много теряют, но обретают спокойствие и уверенность – они счастливы.
Но обычно, людям просто как-то удается всю жизнь прожить в двух реальностях. Эти люди редко бывают счастливы, но слишком боятся менять все на прозрачное счастье и достаточно сильны, чтобы не погрязнуть в ирреальности.
О двух таких людях я попытаюсь вам рассказать.
ГЛАВА 1. Начало осени
- Мне не понравилась наша новая классная – резко сказал я, когда уже после уроков мы с приятелем (не другом!) Колей шли по домам.
Коля равнодушно пожал плечами.
- Вроде нормальная, хотя Татьяна Павловна, вроде, лучше была.
Гульмира Заировна, в начале очередного (уже 10-го) учебного года, сменила Татьяну Павловну довольно неожиданно для учеников. Татьяна Павловна просто не справлялась с нагрузкой, являясь учителем физики, завучем и классным руководителем в двух классах.
Гульмира Заировна была лет на 10 моложе ее. 32-летняя учительница биологии.
- Какая-то она… Я даже не знаю… Обычная, наверное. – Я слегка задумался, подбирая формулировку. – Такая же как все. Как все современное поколение, хотя и старше… Или пытается быть такой. Такой, как они. Такой же обыкновенной, наверное, такой же современной, такой же…
- Такой же попсовой – усмехаясь, закончил за меня Николай.
Я не улыбнулся. Настроение было совсем не то, но кивнул.
- Да, наверное.
Мы немного помолчали. От школы отошли уже достаточно. Уже недалеко дорога и скоро пути разойдутся. Надо было закончить недосказанное. И я закончил.
- Мы не станем ее любимчиками. Ими станут все модные девчонки, а может даже калхи, типа Берика. К нам она будет относиться нормально, мы будем учить уроки, больше от нас ничего не надо.
- А тебе надо большее? – удивился Коля.
- Да нет. – Хотя по правде – да. Татьяна Павловна обращала на меня внимание. Я плохо понимал и не учил физику, часто она злилась, ругала и меня, но она отметила меня, отметила во мне способности и немного поощряла меня поблажками. Далеко не все учителя могут заметить в ребенке другие задатки, если они не знают их предмет. Я умел неплохо писать. И Татьяна Павловна это знала. Гульмира Заировна не заметит, я был в этом уверен.
- Но она будет как все эти попсовые дуры. Она будет с Системой и за Систему.
- С какой Системой? – немного не врубился Коля.
Мы уже переходили дорогу.
- Да с той, что есть. Как все есть. То с чем я не хочу мириться и не буду. Хотя ничего уже не исправишь. Как говорили Дарья с Джейн: «Система – отстой. – Точно».
- Опять ты со своей «Дарьей». Это «Дарья» – отстой.
- Да пошел ты…
Никто не засмеялся. Коля, было, улыбнулся, но улыбка быстро сошла с его лица.
Он, вроде как, шутил. Но я говорил серьезно. Мы уже давно перешли дорогу, и он пошел вперед, к своему дому, мне предстоял путь направо, с еще одной дорогой, в мой 29 микрорайон. Стоял светлый день ранней осени, еще почти лето. Тем не менее, это была осень и с каждым днем, это будет все заметнее. И сами собой в уме всплывали строчки из песни Пикника:
«Весны безумный карнавал
Еще вчера здесь бушевал.
И все мы думали тогда,
Что этот праздник навсегда».
Коля сказал «Пока», я лишь вяло махнул рукой. Еще один год гребанной школы, что потом я не знал. Жизнь казалась мне пустой и безоблачной, как то небо, что плыло надо мной. Ослепительно синее. Оно навевало печальные воспоминания. Жизнь не содержала в себе смысла. Я это знал. Уже целых три года.
* * *
Я открыл обе двери и перешагнул порог.
Я был дома, но разве это что-то меняло?
По крайней мере, я был один.
Я закрыл двери и посмотрел в зеркало. Хотел сказать «Привет», но передумал.
По крайне мере, я был один. Одиночество дает больше свободы. Ты можешь ходить туда-сюда по комнатам и говорить сам с собой о чем хочешь. Никто на тебя не посмотрит странным взглядом… разве что, кот.
Но сейчас я не хотел ходить и говорить. Я ничего не хотел. Разве что, спать. Очень нехорошее состояние полного безразличия ко всему. Думал, я хочу то, я хочу это, а на самом деле, я ничего не хочу. Обидно, думаешь о смерти и понимаешь, что умирать не хочешь. Ни жить, ни умирать. Паршиво.
Зазвонил телефон. Я взял трубку. Подумал, что двигаюсь как во сне.
- Алло? – голос звучал устало и сонно.
Сначала никто не ответил, а потом положили трубку.
По-прежнему, как во сне, я опустил свою.
Я заплакал.
Чертов сон. Вся эта жизнь – чертов сон.
Я думал пойти спать. Я лежал на кровати и плакал.
Я оплакивал все живое. Я оплакивал стариков и старушек, роющихся в помойках у дома, потому что вся их пенсия уходит на то, чтобы заплатить за квартиру; я оплакивал своих родителей, потому что они переживали за меня. Но больше всего я оплакивал себя. Я знал, что я не один такой, но мне было жаль именно себя. Возможно, кто-то скажет, что я – единоличник, но мне было так плохо. Все три последние года, когда я впервые стал задумываться о будущем уже серьезно, я жил в полубреду. Как во сне. Все было как не со мной, вот и сейчас тоже. Я ходил в школу, я что-то писал, я месяцами ходил по больницам, но это был не я. Это была телесная оболочка, а душа за ней наблюдала. Я жил и думал, когда решусь на самоубийство. Прошло три года, а я не решился. Всегда оставалось слишком много незаконченного здесь, на земле.
Я не хотел больше об этом думать и я заснул. И мне приснился прекрасный дом, наполненный чудными цветами. Но в итоге цветы всегда превращались в венки, а дом оказывался тесным гробом. Кажется, этот дом был похож на тот, в котором я живу, только вот что-то его отличало.
Я проснулся уже к вечеру. Скоро должна была придти мама, и я встал.
* * *
Две недели промчались как сутки. Как сон.
Жизнь шла своим чередом.
Дни моей жизни были похожи один на другой. Школа стала самым страшным местом в моей жизни. И дело было не только во всяких придурках-уродах и невыносимых уроках. Ужас отныне вызывала сама школа. В ней я чувствовал необъяснимый страх, я ощущал свою беззащитность перед этими глухими серыми стенами, изрисованными какими-то бессмысленными картинками. Она напоминала мне детское отделение больницы. Или что-то другое.
Учителя и ученики кажутся мне чем-то неживым, не зомби, но что-то близкое. Они лишь бессмысленно блуждают в серых стенах и делают одно и то же. На меня никто не обращает внимания. С Колей я тоже почти не общаюсь. Он по-прежнему сидит со мной, но мы лишь изредка перекидываемся короткими холодными фразами. Среди мертвецов я сам стал тенью.
Подобное со мной было только в 7-м классе.
В последнее время я стал разделять мир на реальный и на второй, на тот, что в моих снах. Причем, школу я относил ко второму. Школу и многое другое. Там, где я жил как во сне. Только тогда, когда я находился один дома и когда приезжал к единственному другу, я чувствовал, что не сплю. Что еще живу.
Школа была местом неглубокого сна, посреди шума и суеты, которую я не замечал. Какая мне была разница, что происходит вокруг, что за мелкие и никчемные проблемы решают все эти чуждые мне люди, когда предо мной вставали сюжеты для рассказов. Как из ниоткуда. Как из приоткрытого кладбищенского зева.
Когда я знал, что не доживу до 20 лет. Когда я чувствовал страх только здесь, в этих изрисованных стенах.
Я понимал, что схожу с ума, но не хотел этому противостоять. Да и что я мог изменить?
* * *
Единственный человек, бывший в школе, и совершенно не казавшийся мне умершим, это учительница русского языка и литературы Татьяна Владимировна. Сквозь сон я слышал ее фразы об Антихристе и втором пришествии Христа. Она говорила об этом мало, но убежденно и я поневоле вслушивался, как она грозила некоторым (едва не всем) моим одноклассникам скорым Судом. На меня она внимания не обращала. Наверное, потому что я читал все, что задавали, и писал сочинения. Хотя бы это я умел.
Все давно знали, что она маразматичная старуха, но на самом деле, она не походила на выжившую из ума бабку. Наоборот, она казалась вполне бодрой и уверенной. Ни в чем не путалась и не ошибалась. Обращалась со всеми умеренно жестко и очень спокойно. Ее трудно было вывести из себя. По-моему, только я вполне осознавал, что она – религиозная фанатичка, старающаяся хоть немного скрывать свои высокие чувства, дабы не вылететь с работы. Но при любом удобном случае, она поминала все грехи людские на конкретных примерах моих одноклассников. Мне выпал грех равнодушия, хотя, по-моему, таких людей и без меня хватает. Учителя и политики стоят здесь на первых местах.
* * *
Мой класс можно было условно разделить на три лагеря.
Первый состоял из девчонок, второй – из калхов, а третий из меня и (по крайней мере, до недавнего времени) Коли. Себя я вообще относил к тому, что назвал «школьным андеграундом». Теперь, когда я перестал мало-мальски общаться даже с Колей и чувствовал себя совсем одиноким в этих стенах, моя позиция, довольно-таки, соответствовала этому определению.
«Калхи» представляли собой четверых уродов казахской нации. Главным в их круге был Берик. Он был тем, за кем безоговорочно шли другие, и только он хоть что-то собой представлял, хотя бы коварной хитростью. Мое общение с ними могло заключаться только на уровне рукопожатия при приходе в школу. В последнее время, впрочем, старался всячески избегать и его. Этот ритуал приветствия никогда мне не нравился (я предпочитаю устную форму, например, сказать «привет»), а после пожатия их рук остается чувство брезгливого отвращения, как будто потрогал таракана. Они смотрят на меня косо и странно, но не лезут. Сначала пытались, но вскоре поняли, что я уже не тот лох, каким был в 5-7 классах. Так что конфликтов не было. Почти.
Лагерь девчонок в большинстве своем состоял из полных или не полных дур и стерв. Если и были среди них не дуры и не стервы, но и они не могли понять меня и все они презирали то, что люблю я. Никто из них не читал мистику, да, впрочем, и не читал вообще; не смотрел «Дарью» и все слушали только тупую попсу, в основном, зарубежного производства. Все те песни, которые до тошноты уже и по радио и по телевизору. Но здесь было и одно «но».
Среди них была одна новая, мне незнакомая, девчонка. Она неожиданно отличалась от общей серой массы.
Она сидела через парту назад от меня. Ее звали Алена. Я наблюдал за ней.
ГЛАВА 2. Не такая как все.
-… Таким образом, Китай развивается уже около… - она запнулась и продолжила несколько быстрее, -… на протяжении уже около 30 лет. И у него есть шансы в ближайшие десять лет выйти в число наиболее развитых стран, таких как США и Япония.
- Можно сказать, он уже встал в ряд с этими странами, но количество ВВП на душу населения там…
- Там значительно меньше – не колеблясь, подхватила она.
- Хорошо, я ставлю «пять», но если бы ты еще в школу ходила так, как отвечаешь. А то за месяц школы я видела тебя не больше трех раз. Ну, и еще улыбается.
(Проследив за ее загадочной улыбкой, я и сам улыбнулся; это был единственный человек, кому я симпатизировал и чьим успехам радовался).
Алена села. Учила тему она, естественно, на уроке. Дома были дела поинтереснее, чем чтение географии.
Скоро должен прозвенеть звонок, но, к сожалению, это далеко не последний урок. А первый. Причем, первый вообще на неделе, что означало целую неделю дурацкой школы, выходной и опять школа. Как это все ее бесило. Все всю жизнь идет по одному замкнутому и тупому кругу: школа, институт, работа… И кто придумал этот круг? И весь этот мир… Больной и безумный… С начала года школа вызывала у ней только нежелание туда идти, без каких-либо конкретных на это причин. Особых конфликтов ни с кем у нее не было, да и усваивать уроки она умела, но, можно сказать, не хотела. По крайне мере, не все. И никто полностью не понимал ее безразличия к урокам. Да, все говорят, что не любят школу, не хотят учить, не хотят ходить… Но учат и ходят. Или не учат, но ходят. А не ходят и не учат только совсем дебилы.
Алена к ним не относилась, но ходила редко и неохотно, учила только на уроках, но усваивала быстро. Ей казалось, что в классе она одна была такой.
Но это было не так и уже скоро она начнет это понимать. Пока же она с некоторого высока взирала на этого замкнутого придурка, сидящего через парту перед ней. .
* * *
Алену это уже начинало бесить, но пока она не могла придумать способ как избавиться от этого недоброжелательного и навязчивого внимания. Как и позавчера, Берик вновь, прикалываясь, издевался над ней. Алена молча и холодно взирала на него, но в душе рвалась на свободу уязвленная гордость, требующая отпора. Но она не знала, как его дать. Почему-то именно ее не оставляли в покое после того как она кого-то посылала или, напротив, старалась не обращать внимания. Тем не менее, насмешки в ее адрес были частыми. Должно быть, из-за того, что у нее были те качества, которых совсем лишились другие: ум, доброта, не затуманенное общественными стереотипами, мировоззрение и, к тому же, она не была обделена внешностью. А еще, предпочитая уединение, она обычно сидела одна и ни с кем особо не общалась. Это все способствовало потаенной ревности, непониманию и почти открытой ненависти.
Вот и сейчас Берик обливал ее самыми пошлыми словами, которые сейчас можно услышать ежедневно, просто выйдя во двор своего дома.
Всего около недели назад Гуля попыталась пустить слух, якобы еще только в прошлом году Алена поздним вечером не раз стояла у обочины дороги, в частности в 4-м микрорайоне. Что ж, большинство эти слухи все же не приняло, но косые взгляды и смешки за спиной в последнее время стали чаще преследовать ее. И что хуже всего, странно смотрели на нее и учителя, до которых, естественно, слухи эти также дошли. Самым частым словом в ее адрес Берика, потому, было «шлюха» со всевозможными глаголами.
К ней по-прежнему не приходила идея действия, а помощи было ждать не откуда. Шла длинная перемена и звонок будет не скоро. Все более-менее нормальные девчонки отправились в столовую, пацаны посмеивались и поддакивали за спиной Берика… Впрочем, был еще Саша. Но он, как обычно, ни на что не обращал внимания и был полностью погружен в чистый листок на парте и в неведомые грезы. Не выдержав больше, Алена встала и спокойно, в лицо Берику, как плюнув, сказала одно слово о том, как он ей надоел и, захватив сумку, вышла из класса.
* * *
Она шла домой. Неподалеку от центральной дороги. Рядом проносились машины. Рядом шли люди. В небе светило теплое солнце. Ощущение, что лето не кончалось, было настолько реальным, что в него хотелось поверить. Но она не любила тешить себя пустыми надеждами и неправдивыми грезами. Школа длилась уже около четырех недель, а это значило, что уже месяц, как осень. Скоро это станет заметно. Скоро станет заметно прохладнее и станет несколько раньше темнеть. К концу ноября начнутся морозные и ветреные дни, унылые дни ожидания дальнейшего потепления. Несмотря на достаточно мягкий климат Актау, все же поздней осенью бывает даже холоднее чем в январе. А уже совсем скоро польют тоскливые дожди…
Вон под этими деревьями, что находятся у края дороги со стороны 28-го микрорайона, весной этого года был найден труп мужчины. Многие тогда сбежались со школы посмотреть, она тоже смотрела. Но не из-за дикого животного любопытства посмотреть мертвеца, а скорей интереса к событию… Не то, чтобы убивают так редко, но все же, смерть, а особенно подобная смерть, таит в себе столько необычного и очень интересного. Может, сказывалось ее, не то, чтобы пристрастие, но почти привычка, читать детективы. Она не читала взахлеб и не глотала книги, но выпадал свободный часик (а он выпадал весьма часто)… Любовные романы с их смешной лирикой не читала, а детективы (особенно Агаты Кристи, а также Эдгара По) или что-нибудь прикольное (например, детские детективы) могла.
Тогда тоже было немного интересно. Полиция (слово, вызывающее, скорее, ассоциации с американскими боевиками) оцепила этот небольшой участок и, раздев труп, не без труда запихнула тело в «труповозку», - небольшую машину с крытым кузовком.
… А еще, когда-то в далеком и безмятежном детстве, она гуляла здесь с подружками.
Это воспоминание щемило сердце, хотя боль давно уже прошла. Сейчас у нее не было не то, что подруг, но даже приятельниц, лишь несколько старых знакомых, с которыми она почти не общалась. В ее возрасте казалось невозможным не иметь друзей, но гораздо больше ее волновали переживания матери по этому поводу. Ей бы радоваться, что ее дочь не гуляет поздним вечером вместе с «крутыми девчонками», готовыми отдаться едва ли не первому встречному, особенно изрядно выпив или обкурившись. «Эти реки текут в никуда, текут, никуда не впадая», в том смысле, что все ее подруги стали потенциальными проститутками и наркоманками. Она сразу перешагнула через это. Жизненному опыту можно научиться и из ошибок других или даже из книг, гораздо лучше отражающих действительность, нежели фильмы.
У нее также, в отличие от большинства, не было парня. В этом возрасте, они все также или калхи-ублюдки, или полные лохи. Как правило, и те, и другие, были чрезвычайно тупы.
Алену совершенно не волновала ее роль «белой вороны», а также и мнение на этот счет одноклассников. Когда-нибудь они вырастут. Большинство из них, так и останется поверхностным и типичным слоем населения. Но некоторые все же все осознают и поймут, кто же был правее в отношении к жизни.
Тупой оптимизм – это смешно…
Оптимистом может быть только единоличный человек. Человек, которому просто плевать на всех. Или же он держится принципа «Не слышу, не вижу, молчу», что, в общем-то, одно и то же.
Можно верить в светлое будущее, надеяться на него, но нельзя закрывать глаза на настоящее, на правду. Не осознавая всего кошмара действительности невозможно стремиться к светлому, к лучшему. Такие люди, как она необходимы хотя бы для того, чтобы напоминать другим об этой правде, о том, «что нас ждет за углом». Несмотря на то, что сейчас она это понимала, долгое время Алена не могла к этому привыкнуть и боялась своей непохожести, своего инакомыслия. До тех пор, пока однажды не услышала песню Nautilus-pompilius'a и Аквариума «Нежный вампир»:
«Подруги твои нюхают клей,
С каждым днем они становятся немного глупей.
В этой стране, вязкой как грязь,
Ты можешь стать толстой,
Ты можешь пропасть».
Вытирая засохшие на щеках слезы, Алена внимала мрачному, чуть насмешливому, шепоту, Вячеслава Бутусова. И с каждой фразой понимала о ком эти слова. Дрожащий голос Бориса Гребенщикова продолжал, и все становилось еще более понятно.
«Но я разожгу
Огонь твоих глаз,
Я даю тебе силу,
Я даю тебе власть.
Я делаю тебя
Не такой как все»…
И этого достаточно, это было про нее. Она была такой.
Не такой как все…
ГЛАВА 3. Одна в квартире.
Алена подошла к двери и достала ключ. Прислушалась. Но нет, это где-то у соседей слышны голоса. В ее квартире тишина. Так и должно быть – сейчас только пол-одиннадцатого и родители на работе. Родители… Мама и отчим. И это опасливое прислушивание было связано с ним. Если бы она поняла, что голоса, которые могли быть и шумом телевизора, доносятся из этой квартиры с невзрачной цифрой 32 на легкой деревянной, покрытой синей краской, двери, квартиры, у которой она сейчас стояла, Алена бы тихо, но быстро ушла прочь. И некоторое время, несколько часов, пробыла бы на улице, бродила по городу, наблюдая за ним и его жизнью, или нашла бы какое-нибудь не очень людное местечко и посидела в тишине, предаваясь мыслям. Потому что, если в это время, отчим не на работе, значит, он пьет.
Отчим Алены, Сергей Николаевич, был в этом плане «настоящим русским мужиком». И Алена по-настоящему боялась его. Нередко он бил маму и однажды сломал два пальца на руке. Один раз она лежала в больнице с отбитыми почками, другой с вывихом левой руки. Алене пока не доставалось, но лишь потому, что за нее заступалась мама и отчим срывал свое раздражение на ней. Алена старалась по возможности меньше попадаться на глаза, потому как понимала, что когда мамы не будет рядом, суровая рука коснется и ее. А может, и не только рука. У Сергея Николаевича не было интимной жизни с мамой. А все его нечастые попытки приводили к тому, что он избивал маму и, громко ругаясь, обвинял ее в том, что у него «не идет». Наверное, себе пытался внушить, что именно из-за нее. И убеждал себя, что просто нужен кто-то помоложе, чем эта «старая шалава». Почему именно подобные слова употребляют мужчины, если им женщина чем-то не угодила?
Все это длилось уже четыре года. Пять лет назад умер папа и уже вскоре появился дядя Сережа. Ей приходилось называть отчима именно так, хотя ей это и было неприятно. На этом настояла мама. Но для Алены он не мог быть ни отцом, ни дядей. Совершенно посторонний мужчина, который три года назад пришел к ним домой и остался жить. «Дочка, это дядя Сережа. Он будет жить с нами, и помогать нам. Он был хорошим другом папы, и папа просил его в случае чего, присмотреть за нами и помочь нам».
Это длилось уже четыре года и Алена, до конца не понимала, почему мама не разведется с ним. Она пыталась говорить с ней, но мама старательно переводила тему и все повторяла, что в доме нужен мужчина, гвоздь забить, шкаф починить, и к тому же, он нес в дом деньги, хоть какие-то, но так, что на нормальную жизнь хватало заработка только обоих родителей. Но Алена терпела это с трудом. Уже четыре года. Но из дома не шла – просто некуда, да и маму бросить не могла. А Сергея Николаевича она ненавидела. Ненавидела и боялась. Как только впервые увидела его, в возрасте 13 лет, его грубоватые черты, серые от никотина зубы, низко расположенные уши и странно безволосую грудь, проглядывающую сквозь полосатую майку, сразу же испуганно пролепетала «здравствуйте» и ушла в комнату. Где в ужасе и отчаянии беззвучно проплакала весь вечер, пока не заснула.
Она помнила все это, весь этот ужасный зимний день четырех с лишним летней давности по-прежнему четко и ясно. День, когда к ним пришел незнакомый дяденька и вдруг начал на всех кричать и командовать.
Алена отворила дверь и вновь прислушалась. Шум холодильника и тиканье кухонных настенных часов. Никого не было дома. Что же, хотя бы это было хорошо. Она боялась отчима, с того самого дня, когда ей было тринадцать лет.
И еще: она сразу знала, что Сергей Николаевич не был другом ее папы, они вообще никогда не виделись.
* * *
Вот она, пустая квартира, ее жилище, давно нуждающееся в ремонте. Вот она во всем величии Короля Чумы: обшарпанные и кое-где оторванные обои, заляпанное зеркало в прихожей, грязный линолеум на полу…
Квартира, где умер папа, умер от опухоли мозга, что годами пожирала его изнутри. Хирург, излечивший за время 12-летней практики не один десяток людей, не смог вовремя осознать угрозы засевшей у него в голове боли. Или же мог…
Алена теперь уже понимала, что в последние месяцы жизни, папа осознавал преддверие скорого конца, и, тем не менее, он не забросил работу, он не жаловался… Она помнила его таким же как всегда – доброго, умеющего пошутить, но не злоупотребляющего весельем человека, который по-настоящему любил ее и любил маму. Единственным недостатком, который она помнила, папы, были сигареты. Он курил часто и по много, отчего от него исходил горький запах никотина. Алена любила отца и привыкла к неприятному запаху, ставшему ей почти родным, как и прикосновение острой щетины его усов...
Теперь запах сигарет витает по комнатам, потому что Сергей Николаевич не курит на балконе, как отец. И этот запах другой, к нему часто примешивается вонь алкоголя, обычно, бутылочного пива. Этот запах не вызывает ничего, кроме отвращения.
Алена не знала и боялась знать, но нередко задавалась вопросом: был ли в маминой жизни Сергей Николаевич тогда, в последние годы или месяцы папиной жизни? Она никогда не спрашивала маму и не спросит.
Наверное, тогда или несколько раньше с Аленой начались все эти случаи, о которых она никому не рассказывала. Возможно, она и доверила бы их отцу, но его уже не было, а был лишь незнакомый мужчина, которого надо было называть дядей Сережей и чужая женщина, которая совсем недавно была мамой.
Все случаи, преследующие Алену, на протяжении трех лет она хранила в памяти. Уже позже она стала записывать их в дневник. Их было не очень много и, по большей части это были лишь сны, многие из которых забывались уже утром. Один из снов, повторяющийся с завидной частотой, нашел отражение в наивном, совсем еще детском стихотворении, написанном ею в возрасте 14 лет.
Серый кот, что у окна сидел,
На меня глазами влажными смотрел.
Что-то знал, сказать хотел.
Но издавал лишь звуки «мяу»,
Больше ничего. И, наверное,
Никогда я не узнаю,
Что скрывали звуки «мяу».
Первые всплески отчаяния маленькой, всеми забытой девочки, иногда полностью уходящей в себя, чуть позже перерастут в строки, полные тоски и душевной тревоги. Алена раскрыла окно и посмотрела на улицу. Ярко светило солнце в безоблачном небе, вовсю щебетали птицы на деревьях, почти достигающих ее третьего этажа, день только начинался. Осень только начиналась.
Серый кот с печальным взором не только снился. Несколько раз она видела его, также как и некоторые другие видения. В темноте ночи, выглядывая из - под одеяла. На нее смотрели два тускло горящих влажных глаза, потом он уходил. Иногда он издавал тихое мурчание. Но всегда поворачивал глаза к открытой двери комнаты и уходил.
Это было единственное понятное видение, остальные по большей части представляли собой какие-то обрывки и неопределенные образы, иногда места, где она никогда не бывала. Таковы были и сновидения. Но главным преследующим страхом, был ее личный ужас перед не очень редким заболеванием.
Это был страх детских лет, с детского сада, где у одного мальчика завелись глисты и после сон часа, вся группа наблюдала на его койке извивающегося белого червя, выползшего в то время, пока этот мальчик, чьего имени она уже и не помнила, тихо посапывал. С тех пор, когда она все время осматривала свою постель после сна, у нее выработалась стойкая привычка, заглядывать в унитаз, после справления нужды. Кому-то это может показаться смешным, но Алену это пугало. О своих страхах она никому не рассказывала, а сама давно поняла всю ненормальность всех этих факторов – снов, видений и страхов. Себя она уже считала душевнобольной.
Алена тоскливо усмехнулась и закрыла окно. Звуки улицы приглушились. Она осталась наедине с собой и своими ненормальными страхами.
ГЛАВА 4. Пурга на кладбище.
Этот день, а это было уже семнадцатое октября, ознаменовал переход от страха глубоко подсознательного к уже внешнему и понятному страху. Но даже близко не связанному со школой.
Дело в том, что этой ночью умер сосед со второго этажа. Я-то его и на вид толком не знал, но это был мужчина – казах лет сорока, с женой и двумя детьми десяти лет.
Уходя в школу, я, конечно, обратил внимание на полицейскую машину (как смешно это звучит, когда говоришь про «Жигули» с мигалкой!), стоящую прямо у нашего подъезда. Когда я вернулся, отец рассказал то, что сам узнал от тети Наташи, соседки с пятого этажа, единственной из соседей с кем мы хоть немного общались.
Сосед закончил жизнь самоубийством. Причем весьма диким способом и, вроде совершенно безосновательно. Он вскрыл вены, но сделал это не в ванной с водой, где боль от порезов просто не чувствуется, а на кухне.
Его нашли под утро на окровавленном полу у раковины, рядом лежал острый мясной нож. А изо рта торчала кухонная тряпка. Ясно, что заткнул он его, дабы не слишком громко стонать от невыносимой боли, но видимо, это была уже крайняя степень отчаяния, если перед смертью он решил себя еще так унизить. Почти наверняка, что вскоре, после того как он перерезал руку, он потерял сознание (если даже легкий порез пальца вызывает жуткую, какую-то вязкую боль, то несложно представить боль от глубоко порезанной руки), а вскоре умер от потери крови. Можно сказать, смерть была быстрой, но болезненной.
Да только причин на нее, повторюсь, не было, и дело обстоит так, что его жену подозревают чуть ли не в убийстве или, по крайней мере, в доведении до самоубийства.
* * *
Весь день проспал или, точнее, провел в беспокойной дремоте. Настроение было гораздо хуже, чем в последние две недели. В основном из-за школы. Да и дома я не мог сейчас остаться один… Отец только приехал с вахты, и будет дома еще целых две недели. Это меня изводило. Днем я должен быть один и делать, что захочу… Лишь вечером должны приходить родители и тогда я читаю или пишу. Находясь один, я не люблю это делать. Очнувшись к пяти часам, я не почувствовал себя лучше. Отнюдь. Мне казалось, что я сойду с ума, если не освежу мозги. В итоге я решился и пошел прогуляться. Было 10 минут 7-го, на улице уже слегка потемнело, но не слишком (все же еще только середина осени, а не зима).
Пробормотав удивленным и несколько встревоженным родителям, что «скоро приду», я вышел из квартиры. Я решил пройти по центру от своего 29-го до фонтана в 12-м. На самом деле, не самый длинный путь, хотя и является едва ли не половиной пути до нижних микрорайонов. Я решил специально пройти по центру, чтобы посмотреть на большое количество людей и машин, надеясь, что это приведет меня в чувство. Или заставит броситься под машину. Как получится.
Получилось никак. Пройдя это расстояние за какие-нибудь полчаса, я не почувствовал себя ни лучше, ни хуже. Перейдя дорогу, я пошел назад. Не успел пройти и десятка шагов, как меня окликнули. Два «хачика» приблизительно моего возраста спросили: «Брат, нет полтинника?» Отрицательно покачав головой и смутно о чем-то подумав
(какой я тебе брат, урод?)
я, не оглядываясь и не прибавляя шагу, угрюмо побрел дальше. Собственно, денег у меня не было с собой вообще. Никаких продолжений, вроде, «найду – мои?» или «пойдем-ка туда-то, я тебя «ошманаю», впрочем, не последовало. Мне, собственно, было все равно. Наверное, они решили, что я наркоман, да так я себя и чувствовал.
* * *
Наконец я оказался у подъезда своего дома. Я очень устал и хотел лишь поскорее оказаться дома. На улице уже порядком стемнело и, к тому же, похолодало. Во дворе было пусто, если не считать мужчины, спешившего в подъезд на другом конце дома. А я вспомнил про соседа. И мне внезапно стало очень не по себе.
По телу пробежал холодок, и я нервно оглянулся. Поблизости никого не было. Откуда-то дунул ветер. Легкий, но он быстро усиливался. Стало весьма прохладно. Мне стало страшно, и я поспешил в подъезд, лишь бы домой.
«Он самоубийца. Небо его не примет. Его дух обречен на скитания вокруг людей. Он может быть и где-то рядом. Рядом с тобой…»
Я почти почувствовал его незримое присутствие.
«Ты помнишь, что он убил себя сам?!»
Мне хотелось побежать по ступенькам, но я удержал себя. Света в подъезде не было, и я мог упасть.
Уже второй этаж.
Ветер усиливался. Теперь он почти свистел.
«Это его дух. Он злится на то, что его потревожили неуместным воспоминанием».
Третий этаж.
«Не забыл, что он убил себя…»
Я резко остановился на свободной от квартир, площадке перед четвертым этажом.
Гроб…
Да, без сомнения, гроб. Стоит вертикально, облокоченный на угол стены. Скорее всего, пустой; заранее подготовили. На днях будут хоронить.
За окном подъездной стены зашипел ветер.
Я хотел домой. Мне было жутковато, но я должен был убедиться. Я протянул руку и кончиками пальцев коснулся гроба. Рука слегка дрожала. Пальцы коснулись материала, похожего на картон. Секунду спустя я судорожно, но облегченно выдохнул воздух. Картон. Коробка. Как я сразу не увидел. Она и тоньше и длиннее.
* * *
Вернувшись домой, я поел, а весь остаток вечера дремал. Проснулся в пол-одиннадцатого. Выпил вечерний чай и читал.
Я закончил читать, когда на часах было без двадцати двенадцать, и хотел уже ложиться спать. Расправил кровать, выключил свет и лег. Но услышал это. Я слышал это и раньше, редко и только глубокой ночью, я просыпался из-за этого, но тут же засыпал и думал, что мне это приснилось. Хотя порой сомневался в этом.
На улице пели.
Не очень стройный хор каких-то людей (и мужчин, и женщин) тянул какую-то унылую нескончаемую песню. Слов я разобрать не мог.
Чтобы не создавать лишнего шума (родители уже спали) и не идти через кухню на балкон, я просто открыл в своей комнате окно и через него пролез на балкон. И посмотрел в окно.
В небе светила полная луна, ее оттенок был ярко-оранжевым, почти красным.
А под ней, по дороге шли люди. Человек двадцать. И мужчины, и женщины. Преимущественно русской нации. Все они были одеты вполне обычно, но трое из них… Один шел впереди процессии, другой – в центре, и третий замыкал шествие. В руках у них были горящие свечи. А одеты они были в длинные темные одежды, наподобие ряс священников.
У меня не было сомнений, что это сектанты.
Сатанисты.
Они остановились у угла ** дома. Моего дома… Пение умолкло.
Из-за угла дома (то есть, с моего двора!) вышли четверо людей. Они несли гроб.
В подъезде был гроб.
Несколько людей в толпе, плача, взвыли, но уже секунду спустя наступила тишина. Главный (тот, кто стоял в начале толпы) что-то сказал тем четверым, и они передали гроб. Процессия раскололась. Большая часть (с теми четырьмя) пошла дальше вперед к центру и вновь пела.
Трое в рясах и еще трое вместе с гробом резко свернули и быстро пошли рядом с огороженной стройкой в сторону кладбища.
Видел ли кто-нибудь это? Несомненно. Но понял ли кто-нибудь, что же произошло на самом деле?
Вряд ли. Вряд ли эти «молодые калхи» (что является синонимом «молодых уродов»), что живут в моем дворе, смогли это понять.
Несколько «молодых калхов» приблизительно моего возраста выбежали со стороны соседнего дома и направились за сатанистами, держась на почтительном расстоянии. Просто любопытные.
Но они упустили из виду главную часть процессии, которая уже молча скрылась из поля зрения.
Мне самому стало очень ИНТЕРЕСНО. Это было любопытство, смешанное со страхом. Любопытство на грани безумия.
Завтра в школу. Плевать.
Я должен это видеть.
Куда они понесли гроб (думаю, все же на кладбище) и, главное, что они с ним сделают?
Я должен ЭТО знать.
Ведь, в конце концов, я собираюсь стать журналистом. Я цинично усмехнулся. Ну да, конечно…
Быстро надев джинсы, свитер и кроссовки, я вышел в коридор.
Предстояло самое сложное.
* * *
Я совершенно не уверен в том, что мой уход остался незамеченным. Двери создают слишком сильный шум. Входная особенно сильно скрипит, да и звук закрываемого замка в полной тишине невозможно не услышать. Сейчас, впрочем, это меня мало волновало. Сейчас холодный ветер трепал волосы и пронизывал мое тело сквозь тонкий свитер. Сейчас я находился у ограды кладбища.
* * *
Это была не та каменная, во многих местах разбитая, стена, что в основном огораживает местное христианское кладбище. Это была его обратная сторона, дальше было несколько каких-то зданий (они располагались на левой стороне от ограды), мертвое озеро, а еще дальше – дачный городок.
Это было, так называемое, «новое кладбище», участок, достроенный около семи лет назад. И ограда здесь была из железных прутьев.
А за ней простирался достаточно большой и забитый едва не под завязку, погост.
На первый взгляд, могилы на нем располагались в полном беспорядке и ясно только, что где-то там (весьма далеко отсюда) есть «центральная дорога», ведущая к входу-выходу, домику сторожа и двум каменным сооружениям, которые, по всей видимости, являются туалетами.
Сатанистов нигде не было видно. Идти на кладбище я не решился. Было просто очень страшно, к тому же я понятия не имел, где могут быть эти сектанты. Я решил обойти кладбище вокруг и заглядывать в дыры в ограде. Может где-нибудь там я их и увижу… или услышу. Конечно, они могли быть и где-нибудь в глубине кладбища, но сомнений в том, что они все же на кладбище у меня не было.
Резкий порыв ветра заставил меня вздрогнуть. На ограде какой-то могилы шелестел пакет.
Внезапно я вспомнил сегодняшний сон (вот только днем он мне снился или ночью?). Виделся какой-то дом, кажется, когда-то он мне уже снился. Дом напоминал тот, в котором я живу, но что-то его отличало. Только что?
Чем-то шелест пакета, застрявшего в прутьях, напомнил мне этот сон. Хотя сейчас и так все походило на сон. Я двинулся вдоль забора в сторону, где должно кончаться «новое кладбище» и должна начинаться старая каменная ограда, за которой в этой части располагается «зэковское кладбище».
Я вспомнил, как в 8-м классе с несколькими одноклассниками прогулял урок. Мы ходили на кладбище (от школы это довольно близко). В тот холодный зимний день, около 11 утра, я впервые побывал в этой его части, где хоронят зэков и бомжей. Где непонятно, где могила, а где просто земляное возвышение. Где нет надгробий, а если и есть красный металлический памятник, то или безымянный, или с порядковым номером заключенного. Или с надписью белой краской «Лохи»… Где приходилось прыгать через могилы.
Я навсегда запомню это место таким и уверен, что при захоронении «падших людей», никто не пытается копать глубже метра. И, естественно, их никто не отпевает.
Идеальное место для ритуалов слуг дьявола. Мне стало особенно страшно при мысли, что они именно там. Я уже прошел «новое кладбище» и по правое плечо была старая каменная ограда. А по левое – груды мусора. Но они валялись также и у ограды. Только тропинка, по которой я шел, была относительно чиста.
Ветер усиливался. Теперь он уже выл. Накрапывал мелкий дождь.
В животе резко похолодело.
Я приближался к дыре в ограде, через которую я увижу то самое «зэковское кладбище» и, возможно, сатанистов.
Слишком страшно. На глаза навернулись слезы. Все спали. Я был здесь совсем один. Как всегда, один…
Я заглянул в дыру. Сердце учащенно стучало.
Однако там никого не было. Мне захотелось глубоко вздохнуть, но я увидел крышку люка и поспешил отвернуть голову. Я присел на колени, надо было перевести дыхание. Очень хотелось пить. Я весь промок и промерз. Возможно, это был не тот люк, но…
Сам я не видел, только знал (несколько незнакомых друг с другом людей (в том числе, и мой отец) рассказывали мне), кто там похоронен. Зародыши, эмбрионы, выкидыши в пакетах, безобразно наваленные друг на друга…
Я хотел бы это увидеть.
Встав и немного пройдя вперед, я заглянул за угол оградной стены. И в значительном отдалении увидел нечеткие фигуры людей в длинных одеждах. Порыв ветра донес до меня четкую фразу: «Встань и иди».
* * *
«Встань и иди!» – повторил голос.
Ветер швырнул к моим ногам старый венок.
Я метнулся за угол и вбежал сквозь дыру на кладбище.
Стараясь не смотреть по сторонам, я побежал по неширокой тропинке, но тропинка сворачивала и шла по правой стороне, сатанисты находились за левой стеной ограды. Но тогда я об этом не думал, а просто бежал там, где расстояние между могилами превышало длину кисти моей руки.
Я опомнился и, свернув влево, начал протискиваться между почти вплотную приставленными оградами могил. Ветер выл между прутьями и раскачивал кусты сорняков. Качались некоторые старые покосившиеся памятники.
Лицо пожилого человека тусклым взглядом смотрело на меня с полным безразличием, морщинистая старуха укоризненно заглянула мне прямо в глаза, полная женщина, усатый мужчина, молодая девушка в очках, старик с острыми чертами лица.
Цифры перемешивались:
1941-1992, 1910-1972, 1965-1983, 1986-2002…
Лицо улыбающегося подростка заставило мое сердце сжаться. Им мог быть я…
Никифиров Александр, пусть на небе тебе будет лучше, чем здесь.
Я продолжал путь.
Он не мог быть плохим человеком, это лицо не могло быть лицом полного урода. Я не поверил бы в это…
Я испуганно отпрянул. Моему взору предстал голый деревянный крест и невысокий холмик под ним.
Могила без ограды. Ненавижу их. По большей степени эти могилы давно заброшены. С опаской посматривая на невысокий холмик, я протиснулся мимо нее. И… что-то шелохнулось.
Крест слегка покосился, насыпь дрогнула.
Это был ветер…
Ветер, который воет под землей.
Я метнулся сквозь нестройные ряды захоронений.
- Во имя святого Иуды! Именами Иуды Искариота; разбойника Вараввы; Каина, сына Евы; Хама; Навуходоносора, царя; Валтасара, царя вавилонского; Ирода Великого, царя иудейского; Ваала, бога ханаанского; Молоха, бога финикийского; кесаря Нерона; Зверя с числом 666… Приказываю в двенадцатый раз: Встань и иди!-
вдруг раздалось за оградой, от которой меня отделяла уже пара могил.
А ведь это то место! Там, где сатанисты! Я думаю, что то… Мне о нем рассказывала двоюродная сестра. Что?!
Что она о нем рассказывала?!! Ей говорили… Нет, она давно читала в какой-то местной газете…
Там по некоему кругу расположены камни, там что-то делали, кто-то кого-то приводил… какая-то учительница приводила детей… И они…
От волнения мысли путались, и я толком ничего не мог вспомнить.
В нижней части ограды, почти у земли, была не очень большая дыра, к тому же неприметная, потому что с обратной стороны наполовину засыпанная песком и мусором. Мне пришлось едва не лечь, чтобы заглянуть через нее. Сатанисты были чуть в стороне, но я мог видеть их достаточно неплохо. В мою сторону они не смотрели. Их было шестеро. Трое в рясах стояли по кругу у камней, в центре стоял гроб с телом. Остальные трое стояли чуть поодаль и время от времени оглядывались.
Ритуал близился к завершению.
Один из сатанистов-жрецов достал короткий нож. Ветер трепал его одежды. Наверное, он был верховным жрецом и, должно быть, тогда он шел впереди всех.
И вновь запел нестройный хор.
- …Именами Иуды Искариота; разбойника Вараввы; Каина, сына Евы; Хама; Навуходоносора, царя; Валтасара царя вавилонского; Ирода Великого, царя иудейского; Ваала, бога ханаанского; Молоха, бога финикийского; кесаря Нерона; Зверя с числом 666;истинного владыки-Сатаны! Приказываю в тринадцатый раз: Приказываю в последний раз. Встань и иди!
Жрец вонзил нож в грудь трупа.
Мертвец вскрикнул и подскочил в гробу.
Я зажал рот рукой и прикусил губу.
Только сейчас мне стало по-настоящему страшно.
Покойник открыл глаза и приподнялся.
Я глухо вскрикнул. В воскресшем я признал своего соседа со 2-го этажа! Я едва не потерял сознание и, наверное, потерял бы, но…
… Они услышали мои крик и обернулись в мою сторону. С моим взглядом встретились пустые бессмысленные глаза мертвого соседа.
Я закричал уже в голос. Ветер выл мне в ответ.
Наверное, в этот момент проснулся и вздрогнул от ужаса в своем домике кладбищенский сторож.
Трое сатанистов (не жрецов) ринулись к дыре. А я уже бежал прочь, не разбирая дороги и прямо по могилам, не имеющим оград. Проклятым могилам. Дождь хлестал мне в лицо.
Они не сумели пролезть в дыру и, разделившись, бросились искать другие ходы.
Заставив мозги работать и осознав свое положение, я старался держаться подальше от ограды и попытаться выйти на «центральную дорогу».
Но мне было очень плохо. Меня трясло и сводило судорогой. Я стошнил и у меня закружилась голова.
Открыв дверцу какой-то ограды, я с трудом прошел внутрь и присел, скрывшись с одной стороны за неистово раскачивающимся деревцем, а с другой – за могилой с бетонной кладкой. Безопасной могилой.
Снова начался приступ рвоты, и головокружение усилилось.
Дождь и ветер.
Холмики и ограды.
Кресты и тучи.
Кровь и трава…
* * *
Я лежал на кладбище, на мерзлой земле. Рядом с мертвецами.
Дождь почти прекратился, лишь мелкие капли все еще накрапывали… Впрочем, через секунду я понял, что капает с деревца. Рукавом я вытер лицо и увидел капельки крови. Кровь шла из носа. Я поднялся и, как можно быстрее, пошел вон из этого проклятого кладбища. Было трудно идти. В теле ощущалась ужасная слабость и голова болела. К тому же, земля была размыта, в углублениях образовались лужи. Поскользнувшись, я едва не угодил в свежевырытую могилу.
Так или иначе, я все же сумел уйти с кладбища… И выжить в эту длинную ночь.
ГЛАВА 5. Отвратительная правда.
Серый потолок и свисающая с него люстра были сверху. Под ней была неширокая кровать. Вокруг стены и какие-то предметы.
Воскресенье было испорчено. И хотелось лишь одного, чтобы оно закончилось, и наступил понедельник. Наступила школа… Ну уж нет. Но воскресенье неумолимо уходило в вечерние сумерки, оставляя горькие воспоминания.
Алена лежала на кровати и внимательно смотрела на люстру. «Она похожа на огромного паука».
Единственный выходной, дома, и то испортили.
Ужин. Кухня. Стол. Картошка с котлетами.
… И вопросы.
- Объяснишь, почему ты не была в школе в среду и ушла с занятий в пятницу?
Почему, почему именно на этой неделе было родительское собрание? Иначе бы они не узнали. Иначе бы этого разговора не было.
- Я плохо себя чувствовала.
- А почему ты нам не сказала? Что там у тебя болит, а? Говори.
Допрос. Сейчас они будут меня пытать раскаленной сковородкой.
Алене захотелось улыбнуться, и она прикусила губу. Это нервное. Родители не шутили.
- Я не хотела вас беспокоить. Просто слабость, легкая температура. Живот немного болел. Думала, посижу дома и пройдет. Но в пятницу почувствовала себя неважно на уроках.
- Почему не отпросилась, ушла?
Отчим. Это хуже.
- Я не знала где сейчас классная и не стала искать.
Они не верили. Нет. Но ведь и она лгала.
- Когда-нибудь думать начнешь, а? Тебе через два года поступать, а ты даже не знаешь куда. Думаешь, муж тебя, блядь, содержать будет? Зря думаешь.
- Я так не думаю.
- Какой муж, Сережа? У нее даже друзей нет. Дома сидит, даже не гуляет нигде…
- Спасибо. Я чай не буду.
- Алена, я не закончил!
А я и не начинала… Мы ничего не слышим позади себя. Сзади ушей нет.
Она улыбнулась, но удрученно. Как хочется сказать «Пошли вы все» всем вам с вашими банальными жизненными ценностями.
Когда же они поймут: жизнь это не работа со стабильным заработком, не друзья и семья. Жизнь это черт знает что. Дерьмо. Дурацкая тупая игра.
Когда же они поймут ее! Она не такая, как они, не такая как большинство. Она вполне зрелая, сформировавшаяся личность и ей не надо указывать, что делать, а что нет. У ней свои ценности. Рассудок и здравый смысл скажут, что правильно, а что нет.
А им-то это откуда знать?! Разве они придумали этот мир… Больной и безумный…
* * *
Алена лежала на кровати и размышляла об этой жизни. Что было, что будет. Что есть.
Что было в ее жизни такого, о чем она никогда не жалела? Были поступки. Наверное, не каждый может похвастаться решениями юного возраста, о которых не стыдно вспоминать, которые по-прежнему кажутся правильными. Главным было то, что она сумела не пойти с теми, кто были ее друзьями, теми, кто немногим позже с жестоким безразличием посмеялся над ней. Нашла силы остаться одной и пойти своей тропой. До сих пор быть одной… Были слезы отчаяния, затем сменившиеся осознанием душевной силы. Она пережила самое страшное – и в этом была ее сила. Одиночество лишь увеличивало ее. Не надо было никого любить и из-за кого-то страдать, ни от кого зависеть.
Но сначала было страшно… Ей было 13 лет, и она была одна, а вокруг был холодный, темный мир… В ее квартире были чужие люди, а за окном все летал январский снежок.
Со временем панический страх притупился, прибавилось уверенности, лишь бездонная тоска так и осталась привычным состоянием. Это не было, так называемой, депрессией, - о, нет, прожить столько времени в депрессии невозможно, - но ощущение одиночества среди людей. То, что говорил отчим насчет поступления, было справедливо. Она действительно не знала, куда идти и что делать дальше. Никем в этой жизни не хотела быть… и жить. Но и умирать не хотела.
Она ни разу не пыталась покончить с собой, причем в отличие от все тех же бывших подруг, одна из которых, наглотавшись таблеток, потом больше месяца отходила под капельницей. Было бы из-за чего… Любимый парень бросил… Что ж, четыре месяца свиданий, гулянок, поцелуев и, вероятно, чего-то еще, в пятнадцатилетнем возрасте у них считается глубоким взаимным чувством.
Как смешно. Алена в жизни никого не любила, кроме родителей (по крайней мере, папу – точно). Кто-то мог понравиться, да и это к 8-му классу школы прошло. И с тех пор не проявлялось. Могла быть определенная симпатия к отдельно взятым людям, однако даже ей не суждено было перерасти в дружбу. Симпатия эта, в основном была к людям простым и открытым, добрым и отзывчивым. Во многом наивным и потому оптимистичным. Не являясь жизнерадостным человеком, она, тем не менее, умела ценить хорошие моменты жизни и по-настоящему симпатизировала тем, по наивному добрым, хорошим людям. Этаким блаженным, хотя и достаточно…
Совсем недавно в местной газете, в «Ладе», она прочитала про такого настоящего блаженного, ничего не осознающего взрослого мужчину, лишившегося жилья. Родителей-алкоголиков, по жалобам соседей на их общественное, моральное поведение лишили квартиры, а вместе с ними и ни в чем неповинного взрослого ребенка, которого и так не очень жаловали спившиеся родители, отбиравшие и часть его инвалидной пенсии. И остался несчастный недоразвитый мужчина, подобных которому на Руси и называли блаженными, как большой пес, жить под окнами родного дома, питаясь подачей сердобольных старушек и, дрожа от холода, прячась от дождя, спать на холодном бетоне подъездных площадок.
Алена ненавидела все это, а порой ненавидела всех. Ее обычный сарказм нередко превращался в гнев. И это она тоже ненавидела.
Вот она и сбилась с мысли. О чем она думала до воспоминаний газетной статьи? Кто теперь скажет? Проехали…
* * *
Ей казалось, что она вот так и уснет, но внезапно очень сильно, как острым прутом, схватило живот и сжало где-то внизу, выдавив крайне неприятное ощущение чего-то жидкого, такое, которое обычно возникает при диарее.
Но это была не диарея. Стул был нормальный, вот только… С чувством отвращения и ужаса, она неотрывно наблюдала за тем, как по коричневой поверхности кала ползают черви.
Длинные и тонкие, похожие на белые нитки, они змеились в испражнениях на дне унитаза. Она боялась и, кажется, знала, что когда-нибудь это случится…
Алена ощутила приступ рвоты. А потом она закричала. И в этот крик прорвались и слезы, и рвота. А вместе с рвотой из желудка вынесло еще несколько аскарид.
* * *
Это чувство было сродни тому, что она испытала однажды утром пару лет назад. Такое же отвращение, подступающий к горлу тошнотворный ком. В то, вновь пришедшее во всем своем омерзении подробных воспоминаний, утро, она готовила себе еду на завтрак. Разрезав хлеб, и уже принявшись намазывать масло по куску, она заметила на поверхности изогнутый длинный волос, и хотела уже убрать его, но вовремя отдернула руку. В отрезанном куске хлеба был паук. То, что сначала она приняла за волос, омерзительный лобковый волос, вроде тех, что растут на груди, оказалось скрюченным дохлым пауком. Отдельно валявшаяся лапа не оставляла места сомнениям. Паук. Должно быть, забрался в тесто при готовке. Ее едва не стошнило. Сейчас ее не стошнило лишь потому, что совсем недавно, и трех часов не прошло, это уже случилось. Но всякий раз, как Алена прокручивала в уме этот случай, снова становилось плохо.
Страх, глубоко засевший, вынашиваемый более десяти лет, вдруг ожил жутким кошмаром ее жизни. Всего несколько дней назад она думала об этом, как, может быть, сотни раз до этого. И вот он уже не страх, это уже…
Что это уже?! Кошмар? Трагедия? Болезнь? Как небольшой дохлый домашний паук, очень похожий на лобковый волос, оказавшийся в разрезанном хлебе…
Это уже правда.
И сколько еще подобных по отвращению моментов было в ее жизни? Все эти пауки, тараканы, гусеницы во фруктах, мокрицы под кроватью, летом – сверчки…
ГЛАВА 6. Смерть учителя.
Уже по прошествии всего нескольких дней, она была в школе. Анализы были отрицательны и повторные тоже. Не было у нее глистов! Но что же это тогда было, если не они?!!
После того, как, закричав, ее стошнило, Алена смыла воду, смыв и доказательства их присутствия. После того, как повторные анализы не подтвердили ее слов, мама ничего не сказала, однако взгляд и поведение выдали ее отношение к дочери после происшедшего: «Живот, говорила, немного болел? Слабость и температура? А затем это? Какой мерзкий повод, чтобы не ходить в школу».
Как будто бы ей самой так хотелось таскаться по чертовой больнице четыре дня напролет, да еще с отчимом! Если бы она и решила снова прогулять школу, несмотря на то, что ей и так досталось, то не стала бы ничего выдумывать. А спокойно дождалась, когда все уйдут с утра на работу, и осталась дома. О, боже!
* * *
А в школе она узнала о том, что случилось позавчера. Ей лично никто не говорил, но по многим сплетням вокруг поняла, что учительница истории умерла и спросила об этом у Иры, одной из тех девчонок, в целом, неплохих и умных, хотя опять-таки слишком стереотипных.
Та рассказала ей.
А я сидел за своей партой неподалеку и, слушая, вспоминал этот день.
У нас истории в тот день по расписанию не было. Первым уроком стояла география. За пять минут до урока прозвенели звонки, вызывающие учителей в учительскую. Я как раз только пришел в школу. Учительница задерживалась непривычно долго. Прошло около 35 минут, и пришла, но не учительница географии, а наша классная. Судя по ее виду, то, что она собиралась сказать, было малоприятным.
- Вы слышали, да, наверное, что всех учителей вызывали к директору – начала Гульмира Заировна. – Видите, как долго мы там были, потому что действительно это важно. Прошу вас откликнуться и отнестись с сочувствием. Лариса Александровна умерла, вчера.
Все молчали, лишь несколько голосов, как среди девчонок, так и среди калхов, недоверчиво переспросили: «Умерла?», «Как умерла?!» Это было почти комично, но никто не засмеялся.
Гульмира Заировная продолжала:
- Она давно болела, Вы знаете, с нервами. И вот вчера, какой-то срыв и приступ. Чего-то еще. В общем, довели ее дети. Она с ними, со своим 11 «В» сильно поругалась, вот и… Это стало последней каплей. Теперь это на их совести. Убили человека. Вот и вы доведете меня так, скоро. И так уже…
- Нет, ну мы не такие же уж прям, как 11 «В». Они вообще звери – попыталась оправдать класс Инна.
- Ладно, в общем, теперь, понимаете сами, надо сдавать на похороны. Пожалуйста, принесите…
* * *
Сложно сказать, что я испытал тогда. Не грусть, не радость, и не жалость, но и не безразличие, что-то было. Позже я понял, что это был все тот же смутный страх. Мертвые окружали меня повсюду.
Хотя я так и не понял, сатанисты и воскресший сосед были явью или сном. Проснувшись, я не нашел на одежде каких-либо свидетельств того, что я ночью блуждал по кладбищу в дождь. И родители не заметили моего отсутствия… Если я действительно отсутствовал. Но все было слишком реально. Я помнил даже все свои ощущения, все мелочи. Ведь это не могло просто присниться?
Могло это просто присниться или нет, я не знал. Уже просто не понимал. Возможно, сознание играло со мной скверные шутки на грани безумия.
Я не знал, как мне воспринимать смерть учительницы. Учительницы – не самой любимой (впрочем, как таковых, вообще не было), но человека доброго и умного. В свои неполные 35, она находилась в состоянии постоянного нервического возбуждения или, скорее, стресса, по причине того, что несколько лет назад она едва не сгорела в своей квартире. Часто болела, нередко на уроках выходила принимать лекарства… Мы все знали о ее состоянии, и мы все ее доводили. Все классы. Посмеивались, подшучивали, дали глупое прозвище… Страдал ли кто-нибудь из них теперь? Мучили ли кого бессонницей призраки совести?
Я устал и хотел спать. Но мысли длиннющей вереницей плелись в сознании, сменяя друг друга.
Я думал о недавнем споре с Кристиной о моем мировоззрении. Это был не спор, но не очень приятный разговор. Какой толк пытаться объяснить свое отношение к жизни человеку, который считает всю литературу нереального – чушью и твердо убежден, что Виктор Цой был наркоманом, а заодно с ним Ария и многие другие. Вот что называется, в своем невежестве, пытаться доказать свою правоту. То же самое, если бы я пытался что-то опровергнуть, скажем, в физике. Какой бы умной ни была Кристина, увы, она есть и останется – кем? Да все такой же, как все, поверхностной. А жаль. Она действительно неплохая девушка. Ну что же, Бог с Кристиной, с Колей, неразговорчивой Юлей. Со всеми, кроме Алены…
Она оказалась человеком, в котором я наконец-то смог увидеть себя. За месяц с половиной, я успел достаточно неплохо изучить ее, но, к сожалению, мне так и не удалось с ней толком пообщаться. Иногда ее не было в школе, часто она уходила с последних уроков… или пропадала в неизвестном направлении.
Она походила на легкую и бесшумную тень. При этом она вовсе не была забитой. Она иногда разговаривала с одноклассницами (в том числе, с Кристиной), но никого не подпускала слишком близко, сидела, в основном, одна. Училась вполне сносно, если не брать во внимание, постоянные придирки учителей к ее непосещаемости уроков.
Величайшим счастьем для меня явилось осознание того, что она смотрит «Дарью», а также ее тетрадка с Танцами Минус на обложке вместо какой-нибудь очередной «Фабрики звезд». Первое же случилось, благодаря тому, что однажды она сказала учительнице по литре такую фразу: «Я не антиобщественна. Это общество – антименя». И все сухим безразличным тоном, но с какой насмешкой в глазах! То и дело в моей памяти возникал образ этих насмешливых и вместе с тем, печальных темных глаз, слегка подведенных карандашом, но не накрашенных; прямого, не слишком длинного носа, тонких губ, темных волос, собранных, в основном, в небольшой хвостик…
Она не была красивой в том обычном понимании, она была такой, кого принято называть миловидной, симпатичной. Но все же, внешность была ни при чем. Она являла собой идеал, нарисованный моим сознанием пару лет назад. Именно такую я мечтал встретить, но не верил в такую возможность. У меня только один друг. Мне нужен еще кто-то. Но этим «кто-то» должна быть девушка. И мне хватит… Мне хватит. Но это оказалось не так уж легко. Я ждал такую, как она, очень долго.
Ну почему, она была столь осторожной в общении и почти не обращала на меня внимания, лишь изредка тихо и загадочно улыбаясь.
ГЛАВА 7. Явь и сон
- Ты куда это, сука, собралась?
Алена замерла у входной двери. Незаметно уйти не получалось.
- Куда, спрашиваю?
Громко скрипя половицами, на нетвердых ногах, отчим вдруг оказался перед ней. В пальцах он держал недокуренную сигарету. Отвратный запах, исходивший от него, заставлял Алену на мгновения задерживать дыхание, дабы не помутить сознание, дабы не стошнить.
- Куда, а? Куда пиз… ешь? – он оперся плечом о стену и вперился в Алену своими большими глазами, не выражающими ничего, кроме постоянной тупой обиды. Про сигарету он, похоже, забыл и теперь на ее кончике накапливался серый налет пепла, - Куда, сука, ты собралась?
Алена наконец, вышла из оцепенения; она не могла отвести взгляд и не смотреть на него, боялась не смотреть на него.
- Я быстро, быстро приду. Кое-что надо отнести.
Сергей Николаевич исподлобья глянул на нее, - должно быть, он считал это взглядом насмешки и двинулся к ней. С сигареты посыпался пепел.
- Дядя Сережа, потушите, пепел упал!… - негромко воскликнула Алена.
Ногой, обутой в тапок, он невозмутимо затоптал красноватую искорку. Остановился в трех шагах от нее. Алена ждала. Ждала, вдыхая гнусный испорченный воздух резкими быстрыми рывками. Пока она не могла уйти. Если он сейчас спросит, что и кому отнести? Что скажет она? У нее с собой ничего не было. Не надо было ничего относить. Она лишь хотела проведать папу. Посидеть с ним у его могилки. Но отчим сказал другое:
- Никуда не пойдешь. Четыре часа, скоро мать вернется.
- Но мне необходимо сегодня отнести… возразила Алена.
- Что там, бля, такого необходимого может быть? Я сказал: никуда не пойдешь.
- Отнести тетрадь с заданием…
- Я сказал: не пойдешь. Ты, блядь, плохо слышишь?!
Но Алена не отходила от двери. Как бы не было страшно, придется остаться: если сейчас уйти, домой можно не вернуться, хотя бы дня два. Подобного пока не было, но она знала, что сейчас могло. Запрет дверь, и матери не позволит открывать. Ослушаться мама не посмеет – кому охота в третий раз лежать в больнице с ушибами или переломами… Однако она все не отходила от двери.
Сергей Николаевич просто стоял и мутно пялился своими глазищами небесно-голубого цвета. Потом задумчиво почесал, свободной от сигареты рукой, пах через ткань трико. Еще немного постоял, ехидно посматривая на нее. Алена напряглась, пальцами левой руки вцепившись в дверную ручку. Сергей Николаевич проворно рванулся вперед и, схватив ее за куртку, стал оттаскивать от двери. Алена вскрикнула, и он зажал ей рот правой рукой. Зажатая между указательным и средним пальцами, сигарета мелькала в опасной близости от ее глаз. Искорки падали на пальцы, но отчим не замечал этого. Он оттащил ее в комнату и принялся срывать с нее джинсы. Алена отчаянно сопротивлялась и пинала его ботинками прямо по лицу. Он содрал их с ее ног. Все время он жутко ругался из-за того, что она мешает ему и сопротивляется. Но на самом деле, он злился, потому что у него так и не вышло. Даже с молодой…
Очень быстро, в какие-то доли секунды, вспомнились ей стыд и ужас того дня, когда бывшие подруги поиздевались над ней.
- Не рыпайся, шлюха, твою мать!
Когда в школе подложили на ее стул дождевого червя. А она не заметила. Сказали, что у нее «глисты вылезли» и всем классом смеялись над ней, а потом еще долго дразнили «глистой». Когда она, с еще неокрепшей силой характера, в слезах ушла домой, ненавидя их всех – одноклассников, школу, поклявшись, что никогда и никому даже не намекнет на свои страхи. Свои тайны.
Алена приподняла с пола обороненный отчимом окурок и с силой вдавила ему в щеку.
- Сука, что делаешь, а?! – он взревел, скидывая с себя остатки сигареты.
Алена бросилась прочь из комнаты. В дверь постучали. Пришла мама.
Мама успокоит ее, скажет, что все будет хорошо. Не даст в обиду дяде Сереже. Отдаст на расправу себя…
* * *
Дом был очень странный, но смутно знакомый. Длинный и высокий. Девятиэтажная галерейка.
Галерейный…
Я смутно помнил, как оказался в этом месте. Вроде, я бежал сквозь какие-то дворы, вглубь города, туда, где центральный рынок. И как-то попал сюда. От кого я бежал среди ночи? Вокруг какие-то деревья, кусты, заросшие дороги… Несколько похоже на окраину первого микрорайона. Но это было не так, и я смутно осознавал, где же все-таки это место.
И впереди, сквозь ветви деревьев, высился дом. Только один дом, неизвестно, что делающий здесь. Судя по всему, заброшенный. Облупившиеся стены и пустые глазницы окон говорили сами за себя.
Галерейный…
Странным было это зрелище, странной была тишина, окружавшая это место, сам дом навевал странные мысли и смутные воспоминания. Воспоминания о чем-то далеком, давно прошедшем. И был похож на наш дом в 29-м микрорайоне.
Галерейный…
Я помнил, что уже несколько раз видел его во снах. И даже когда-то давно, классе в 6-м.
Он был похож, но что-то его отличало.
Теперь я осознавал что. Он был
Галерейный…
Да, он был галерейный. Но дело было даже не в том, что он был галерейный, девятиэтажный и заброшенный. Потому что в некоторых моих снах были и другие дома: подъездные, пятиэтажные и в гораздо лучшем состоянии. Да и стояли они не на заросших окраинах, а во вполне обычных дворах. Но где бы они ни находились, везде царила полная тишина.
Их всех что-то отличало.
Теперь я понимал. В каждом из них было что-то неправильное. И я не знаю, как это объяснить. Это не касалось их формы. Но они были, можно сказать, более мрачные.
Они пугали, пугали одним только видом.
И каждый сон, где были они, несмотря на то, что ничего не происходило, был кошмаром.
И этот сон тоже. Он заставил меня проснуться и я, лежа в полной темноте и все той же тишине, вспоминал его. Мне так и не удалось нормально заснуть в остаток той