Несмотря на последний день декабря, лил дождь, и народу было меньше обычного. Навстречу попалась всего одна компания юнцов и несколько парочек, укрывшихся под зонтами.
Такие дни он любил. Зонты и надвинутые на глаза капюшоны шедших навстречу людей словно отгораживали их от него и создавали иллюзию одиночества. Впрочем, почему иллюзию? Он никогда не различал лиц в этой лившейся навстречу толпе и равнодушно проскальзывал сквозь пёстрый людской поток к заветным воротам.
Феликс быстро спустился по откосу – почему-то он никогда не пользовался лестницей – и подошёл к большому плоскому камню. Сегодня камень был пуст, а довольно часто Феликс заставал здесь следы пикника или россыпь окурков. Тогда он вынимал из кармана чёрный пластиковый пакет и сгребал в него мусор. Никаких эмоций по этому поводу Феликс давно уже не испытывал и хотел только одного: как можно быстрее устранить все помехи и сосредоточиться на том, за чем он сюда пришёл.
Феликс расстегнул куртку и вынул розу, которую нёс за пазухой, всю дорогу ощущая её шипы. Да, сегодня ему захотелось принести розу, но этот камень повидал самые разные цветы. Однажды Феликс бросил на него несколько одуванчиков, а потом долго смотрел, как покачиваются на волнах их жёлтые головки. Перед уходом он бросал цветы в воду и ждал, пока они исчезнут из виду. В такие минуты ему казалось, что Финский залив и правда превращается в Стикс и несёт цветы куда-то туда, где она увидит их.
Думать о ней Феликс мог только здесь. Это пространство принадлежало им двоим, а остальной мир разделял их, как он всегда разделяет живых и мёртвых.
На этом свете её не было уже 9 лет. 9 лет назад она позвонила ему из маршрутки по дороге в аэропорт – а Феликс как раз ждал её у ворот парка – и торопливо сообщила, что возникли срочные дела и ей необходимо прямо сейчас лететь в Красноярск. Дней через 5 вернусь, сказала она. И не вернулась. Родственники, которые позвонили всем, кто оказался в записной книжке телефона, сказали, что она умерла от внезапной остановки сердца. Похоронили её там же, в Сибири – на родине, которую она ненавидела, и поэтому Феликс ни разу так и не появился на её могиле. Цветы он приносил сюда, на берег Финского залива, где когда-то они с Доминикой сидели на этом самом камне. «Стикс плескался у наших ног», – сказала она потом.
Стикс… Да, это место принадлежало только им, и оно-то и есть её настоящая могила.
Миг, когда они впервые оказались вместе, в одном пространстве, Феликс вспоминал с содроганием. Он, конечно, знал, на что шёл. Но реальность – эта вечная соперница его воображения – тогда просто посмеялась над жалкими потугами фантазии. Первым делом Феликс выяснил, что находиться в одном пространстве с Доминикой – это всё равно, что сидеть в печи, когда там полыхает пламя. А он всё же не был саламандрой… Его корёжило, как листок бумаги, брошенный в огонь, и точно так же, как это происходит с листком бумаги, он понемногу превращался в пепел, надеясь лишь на то, что в нём окажется много страниц, и огонь испепелит их не сразу.
Да, он оказался толстой книгой… И все страницы этой книги скручивались в серые трубочки пепла, навсегда теряя то, что было нанесено на них типографской краской. Феликс удивлялся безразличию, с которым он воспринял эту потерю – словно и не его личность растворялась в жадном пламени, словно всё то, чем он владел до сих пор, не стоило и ломаного гроша.
Он не делал никаких попыток разобраться в своих переживаниях, не задавался вопросом, что толкнуло его к Доминике, – он лишь мучился и наслаждался всем, что исходило от неё, и хотел, чтобы это длилось вечно.
Но вечность обманывала и не такие надежды…
Когда Доминика умерла, Феликс на миг почувствовал облегчение, но вскоре оно сменилось тоской, похожей на глубоко засевшую в правой ладони занозу: если работать левой рукой, ничего не болит, но стоит привычно распрямить другую ладонь – и заноза тут же заставляет вздрагивать от боли.
И ещё ревность… Феликс долго скрывал это от себя, но в конце концов вынужден был признать, что ревнует Доминику не только к реальным людям, но и ко всем её фантазиям и даже – Феликса это особенно пугало – к её смерти. Ему казалось, что Доминика ушла от него к своим призракам, к этим вечным соперникам, которые жили на страницах её «романов». Он тоже был там, но и к себе – литературному герою – Феликс ревновал Доминику ничуть не меньше, чем к другим.
Она страшно исказила его образ, словно придумала заново, и Феликсу чудилось в этом издевательство: она предпочла сделать его другим!
Раньше Феликс мирился с этим, но потом, когда Доминика умерла, собственный литературный образ стал приводить его в бешенство. Феликс до одури вчитывался в «романы» и всё больше ненавидел себя – того себя, который по-прежнему был с ней.
И только в это пространство ни один призрак войти не мог. Феликс задумчиво посмотрел на розу: он не любил эти цветы и тем не менее часто дарил их Доминике при жизни.
– Больше всего в розах мне нравятся шипы! Зеленые и похожи на иглы елки. А цветы – как елочные игрушки, – весело выдал он как-то вместо поздравления с Новым годом, вручая ей букет.
Доминика, усмехнувшись, предложила:
– Тогда, может, перейдём на кактусы? У них тоже иглы. И тоже зеленые. И цветы иногда бывают.
– Это уж слишком… – пробормотал он и вздрогнул: проходя в ванную за водой для цветов, Доминика случайно царапнула его веткой. Но, поймав её взгляд, Феликс понял, что ничего случайного в этом не было, и внутренне насторожился: такое настроение грозило взрывом.
– А знаешь, почему мне нравятся в розах именно шипы? Потому что во всем остальном ты их затмила…
Феликс намеревался разрядить обстановку, но тут же с замиранием сердца понял, что только ухудшил дело.
Доминика с громким стуком поставила вазу на подоконник и обернулась:
– Лучше бы тебе нравились одуванчики.
Она сказала это тихо, но Феликс почувствовал, как оборвалось всё внутри – он узнал этот тон, предвестник взрыва.
– Почему? – он ещё надеялся обратить всё в шутку.
– Потому что по части шипов они уступают розам – не так больно, – Доминика взяла одну из роз и легко, будто играючи, провела ею по его лицу. Шипы лишь скользнули по щеке, но Феликс вздрогнул. Его обдало жаром, и он машинально расстегнул верхнюю пуговицу рубашки.
Доминика расстегнула ещё две, сунула под рубашку розу и застегнула все пуговицы до самого ворота.
Феликс почувствовал, как прижатые тканью шипы стали покалывать кожу, но даже не шевельнулся, молча наблюдая за Доминикой.
– Ну, что, – насмешливо спросила она, – чувствуются твои любимые шипы?
Феликс пренебрежительно махнул рукой:
– Так, слегка. Не о чем говорить.
– Да? – негромко протянула Доминика и вдруг рывком прижала его к себе. – А теперь?
… Эти объятия с розой за пазухой Феликс помнил до сих пор, хотя царапины от шипов затянулись быстро.
И только от укола в сердце он так и не смог оправиться. С тех пор его чувства к Доминике приобрели болезненную напряжённость: приходя к ней, Феликс первым делом искал в её глазах то особое выражение, что предвещало взрыв, и если находил его, испытывал очень сложное чувство, которое сам называл «страшным праздником».
А как-то Феликс поймал себя на том, что делает всё, чтобы спровоцировать очередной взрыв. Его охватывал отчаянный восторг, когда это удавалось, и глаза Доминики темнели от гнева. В такие минуты притяжение между ними становилось непреодолимым.
Феликс снова посмотрел на розу – она была точно такой же, как тогда, и как тогда, точно так же его грудь избороздили царапины, оставленные шипами.
Но Феликс чувствовал ещё что-то. Он сосредоточился и понял, что такое чувство охватывало его в тот миг, когда Доминика гневно вскидывала голову и буквально расстреливала его взглядом.
Феликс вздрогнул – на лицо упала капля почти уже новогоднего дождя – и посмотрел вверх: серое балтийское небо потемнело и стало таким же, как её глаза перед взрывом. Не отводя взгляда, Феликс растерянно попятился и, споткнувшись о большой плоский камень, упал рядом с ним. Роза, которую он держал в руках, сломалась и впилась острым концом ему в левый бок. Небо расстреливало его невесть откуда взявшимися градинами, и Феликса вдруг охватил отчаянный восторг, только стократно усиленный, и больно сжал сердце.
Не в силах пошевелиться, Феликс лежал на мокрых камнях, смеялся, глядя в потемневшее от гнева небо, и ждал, пока наконец тот розовый шип, что уколол его однажды, доделает своё дело. А притяжение и вправду оказалось непреодолимым… Или она просто наконец вспомнила, что забыла забрать подарок: эту толстую книгу и елку с зелеными шипами и цветами вместо игрушек?
* * *